Генрих Гейне. Ещё и ещё.

Знаете ли вы, что...

“Мемуары герра фон Шнабелевопски” («Memoiren des Herrn von Schnabelewopski» / 1834) читал писатель Лесков (и явно ценил - об этом я ещё обязательно распространюсь:-).

Это произведение "вызвало к жизни" либретто оперы “Летучий голландец”, а баллада Генриха Гейне “Тангейзер” побудила Вагнера приступить к сочинению либретто, а затем музыки оперы того же названия.

Фрагментарное произведение Гейне “Первоначальные духи” послужило для Вагнера исходным толчком к сочинению “Кольца Нибелунгов”: именно у Гейне Вагнер ближе познакомился с миром гномов-нибелунгов, валькирий, эльфов, с молодым Зигфридом – основными действующими лицами германских мифов и легенд, позднее воплощённых в знаменитой тетралогии.

Довольно редко произведения этого "опасного немецкого эмигранта" появлялись в тогдашней русской печати (за исключением нескольких опытов Тютчева в 1827 и 1830 гг.) вплоть до 1838-1839 г., когда целая серия переводов М.Н.Каткова из "Книги песен" в московских и петербургских журналах положила начало лавинообразно нарастающей популярности немецкого поэта в России. До этого времени он был известен русскому читателю преимущественно как автор прозаических произведений.

В 1843 году в журнале "Современник" за подписью К.Петерсона появится статья, посвященная Гейне, а там:

"Для того, чтобы понять всю прелесть Гейне, его должно читать урывками. Один цветок приятно иметь в комнате, но наставьте много цветов, и у вас разболится голова. Гейне умён, умён как десять умниц, взятых вместе; но он не умеет достойно пользоваться умом своим и тратит его часто на такие безделицы, о которых и слова сказать не стоит: это богач, для которого деньги - сор и прах". "Удивляемся игривости и силе ума Гейне, удивляемся прихотливой прелести его воображения, удивляемся гармонии его слога и только жалеем, что столько превосходного растрачено по-пустому: где веры нет, там прочности быть не может...".

А вот французское мнение:

"В первый раз читал я его Reisebilder <"Путевые картины"> в Экуэнском лесу <...> Я сидел в средине парка: эти большие деревья, которые умирающая осень ожелтила, сделала бронзовыми, сизыми, голубыми, смотрели на меня, как бы понимая мысли Гейне и мои; они, по временам, кидали на меня несколько разноцветных листьев <...> Эти листья летели ко мне с радостным, но унылым шумом, с каким-то свистом, похожим на песню <...> они сияли всеми цветами, как слог Гейне, они умирая блистали, как его мысль; они долго носились в воздухе, играли, казалось, с ветром прежде чем падали на листы веселой и печальной Галло-Немецкой книги, на эти листы, имеющие с ними так много сходства". [Парижский журналист Philarète Chasle, 1835]

"Г е й н е   у м е р   в   П а р и ж е   в   1 8 3 7",   -   было написано на страницах солиднейшей петербургской энциклопедии 1838 года. Уже на другой год после статьи "Лексикона" о Гейне будут писать в прошедшем времени, как об умершем. (информация взята из следующего по ссылке источника).

Генрих Гейне умер после тяжких страданий (в 1848 г. поэта поразила тяжелая болезнь – сухотка спинного мозга, приковавшая его к постели) в 1856 году политическим изгнанником в Париже и был похоронен на кладбище Монмартр*. Среди других в последний путь его провожали Теофиль Готье и Александр Дюма.

Очень рекомендую эту статью: "Генрих Гейне и мы", написал её Иннокентий Анненский.

"Лет шесть тому назад в Париже на кладбище Монмартра можно было еще видеть серую плиту. На ней стояло только два слова "Henri Heine". Всего два, и то иностранных, слова над останками немецкого поэта; два слова, оставленные стоять в течение целых 45 лет на камне, в хаосе усыпальниц парижской бедноты... Но грустно думать, что для поэта не нашлось даже каменных слов на том языке, которому он сам оставил венок бессмертной свежести. Можно, пожалуй, предположить, что не только соотечественники Гейне, но и вообще все люди, думающие по-немецки, так прочно и раз навсегда обиделись на его выходки против орла Гогенцоллернов или знамени Фридриха Барбаруссы, что в их глазах для кары Гейне оказалось мало даже его двадцатилетнего изгнания... В настоящее время, благодаря покойной австрийской императрице, могила Гейне украшена достойно её червей, но оценка автора "Германии" на его родине далеко не свободна ещё и теперь от горечи оскорбленных им когда-то патриотов, фарисеев и тупиц. Последние двадцать с лишком лет проведены были Гейне среди французов, и между французами у него было немало друзей. Безумный Жерар де Нерваль отмечал Гейне его германизмы, а Т. Готье не только восхищал его, но влияние этого несравненного художника, несомненно, сказалось и на эстетизме "Романцеро". Тем не менее французы никогда не считали его своим. Он не был для них даже Тургеневым или Мицкевичем. Среди немцев они и Бисмарка и Ницше считают гораздо родственнее себе по духу, чем рейнского трубадура. Больной Гейне обмолвился как-то, говоря о Франции, такой фразой: "Лёгкость этого народа меня утомляет", - и вот через полвека после его агонии французы все еще не могут забыть этой фразы. Если Гейне кого-нибудь боготворил, кроме женщин, которыми хотел обладать, так разве одного Наполеона. ... Поляки? Но простят ли они когда-нибудь Гейне его Крапюлинского? Если есть - не решаюсь сказать народ, но общество - интеллигенция, - которой Гейне, действительно, близок по духу и у которой нет, да и не может быть с ним никаких политических счётов, - так это, кажется, только мы, русские. Особенно в шестидесятые годы и в начале семидесятых мы любили Гейне, пожалуй, больше собственных стихотворцев. Кто из поэтов наших, начиная с Лермонтова, не переводил Гейне (Майков, Фет, Алексей Толстой)? Гейне имел даже как бы привилегированных русских переводчиков, тесно связавших с его поэзией свои имена: таковыми были М.Л.Михайлов и ныне здравствующий П.И.Вейнберг. Правда, русские всегда понимали Гейне своеобразно, но что мы не только чувствовали его обаяние, а провидели его правду лучше других народностей, - это не подлежит сомнению. И на это было много причин. Во-первых, русскому сердцу как-то трогательно близко все гонимое, злополучное и страдающее, а таков именно Гейне. Далее, мы инстинктивно уклоняемся от всего законченного, застывшего, общепризнанного, официального: истинно наша муза это - ищущая дороги, слепая муза Тютчева, если не кликуша Достоевского. И поэзия Гейне, эти частые июльские зарницы, эта "легенда веков при вспышках магния", как превосходно выразился о поэзии Гейне один французский писатель, своеобразно воспринятые нашей больной славянской душою, показались ей близкими, почти родными: они не испугали её, как "отравленные цветы" Бодлера... Самая антиклассичность Гейне сближала его с нами... Гейне был врагом всякой религии, поскольку она слагается в канон и требует догматов... Любя в богословиях всех стран лишь фейерверк, игру ума, в самой религии Гейне любил ее пафос. О, не реторический, конечно, а настоящий пафос: тот, например, который светится в "Кевлаарских пилигримах". Среди молебных даров Мадонне-целительнице принесено было в Кевлаар восковое сердце, - и вот богоматерь, приблизившись к постели больного юноши, у которого умерла невеста, останавливает источник неусыпляемых мучений, оставляя больного бездыханным. Совершилось чудо, и Гейне не выпускает на этот раз своего бесёнка. Есть пафос, которому Гейне не только всегда и беспрекословно верил, но к которому он относился с каким-то болезненным состраданием, - это был пафос сердца, раненного безнадежной или обманутой любовью. Религиозный экстаз был, может быть, любимейший из тех, которым Гейне отдавался во власть, но экстаз должен был быть при этом кристально чистым и безудержно свободным, как радужный водомет среди пыльного города в жаркий полдень. ...Ирония Гейне в религиозной области, конечно, не вполне совпадает с нашей: она гораздо острее и безнадежнее. Но что сближало отношение Гейне к положительной стороне религии с тем, которое отличает русскую интеллигенцию, - так это боязнь, чтобы религиозное чувство не профанировалось привычкой, деспотизмом, тупостью или бессердечием. При более глубоком анализе открывается различие: для Гейне религия оправдывается красотой пафоса или иллюзиею, для русской души - самоограничением и подвигом. Но что более всего делает Гейне русским, так это, конечно, его отношение к родине. Вообще, любовь Гейне я бы скорее всего назвал дикою. В ней всегда было что-то безоглядное, почти безумное, как и в самой натуре поэта, несмотря на весь ее эстетизм или, может быть, именно в силу преобладания в ней эстетического начала. ...Любовь Гейне к родине не могла бы уложиться ни в какие рамки. ... Для Гейне любовь к родине была не любовью даже, а тоской, физической потребностью, нет, этого мало: она была для него острой и жгучей болью, которую человек выдает только сквозь слезы и сердится при этом на себя за малодушие.

Мучительной жаждой уносит меня От счастья, сладчайшего в жизни. Ах, я задохнусь, коль не дать подышать Мне воздухом в милой отчизне, До спазмов доводит волненье, тоска, Растя все сильнее, сильнее... Дрожат мои ноги от жажды попрать Немецкую землю скорее. (Пер. П. И. Вейнберга)

Здесь не место распространяться о своеобразностях русифицирования Гейне в наших переводах. Лучшие из этих переводов, хотя бы того же Михайлова, при всей их несравненной задушевности, делают Гейне немножко плаксивым, а его стих однообразно певучим... В переводах Ал. Толстого немецкий поэт точно любуется собою, а у Майкова, наоборот, он становится сух и грозен. Но все это, в сущности, мелочи. Кто из нас может сказать, что он никогда не переживал хотя бы нескольких страниц из Гейне, и при этом вовсе не темпераментом, не в смысле юношеских разочарований, а как-то глубже, идейнее; нет, даже не идейнее, а полнее, целостней, душевнее. Нападки на Гейне нам, русским, или тяжелы или непонятны; к тому же в них часто чувствуется пессимистическое веяние антисемитизма. Сделать беглую характеристику Гейне или хотя бы одной его стихотворной поэзии крайне затруднительно. Пусть стихов у Гейне наберется втрое меньше, чем прозы, так как ведь проходили десятки лет, в течение которых мог он не придумать ни одной рифмы, - но в результате он все же дал в своих стихах безмерно и, главное, разнообразно много. Просто глаза разбегаются! Займешься одним, набегает другое...

... более всего любил Гейне сказочный мир германского леса, особенно вакхических никс, рассудительных гномов и обманчивых эльфов. И, читая ..."Лесное уединение", - вы не сомневаетесь, что лес был для Гейне действительно совершенно особым сказочным царством, в котором пестрая и нестройная действительность мхов и папоротников, журчаний и зеленых шумов проявлялась в форме совершенно своеобразной и лишь мечтательно постигаемой иллюзии. ... Я упоминал о сравнении поэзии Гейне с легендами веков при вспышках магния. И, правда, Гейне словно боится оставить вас долго под обаянием одной картины; он будто не хочет, чтобы вы усомнились хоть минуту в быстроте и свежести его крыльев. ...Поэт везде дома: он точно смеётся над климатом, языком и формой построек. Да и в самом деле, не все ли ему равно, где размыкивать тоску проклятых вопросов и вспоминать о дочери дюссельдорфского палача?.. Когда-то, ещё на заре своей жизни, Гейне пережил поцелуй, так мучительно воспетый позже, в наши уже дни, ноющей кистью Штука: это был поцелуй сфинкса. И с тех пор, как бы легко ни было прикосновение жизни к следам от когтей этой женщины, сердце Гейне чувствовало себя задетым навсегда. Кошмар разнообразия гейневской поэзии носит печать не только богатой и бессонной, но и болезненно раздражительной фантазии. ... В сущности, Гейне никогда не был весел. Правда, он легко хмелел от страсти и самую скорбь свою называл не раз ликующей. Правда и то, что сердце его отдавалось бурно и безраздельно. Но мысль - эта оса иронии - была у него всегда на страже, и не раз впускала она свое жало в губы, раскрывшиеся для веселого смеха, или в щёку, по которой готова была скатиться бессильная слеза мелодрамы.

Это первая из статей Анненского о Гейне. Написана она, очевидно, в начале 1906 г.; по-видимому, Анненский хотел приурочить ее к 50-летней годовщине со дня смерти Гейне (17 февраля 1856 г.). Цитаты проверены по изданию: Гейне Г. Полн. собр. соч.: В 6-ти т. СПб., 1904