"О. и д.", И. Т.
/"Однажды, года три тому назад, ему пришлось ночевать на постоялом дворе в отдаленном уездном городе. Его приятно поразила чистота отведенной ему комнаты, свежесть постельного белья. «Уж не немка ли здесь хозяйка?» — пришло ему на мысль..." (с)
Вчера взялась за "Отцов и детей" Тургенева - на немецком. Это уже совсем другое дело, а не то, как мы его "проходили" в школе.
Зацепил в самом начале момент пейзажного описания.
"Места, по которым они проезжали, не могли назваться живописными. Поля, все поля, тянулись вплоть до самого небосклона, то слегка вздымаясь, то опускаясь снова; кое-где виднелись небольшие леса, и, усеянные редким и низким кустарником, вились овраги, напоминая глазу их собственное изображение на старинных планах екатерининского времени.
Попадались и речки с обрытыми берегами, и крошечные пруды с худыми плотинами, и деревеньки с низкими избенками под темными, часто до половины разметанными крышами, и покривившиеся молотильные сарайчики с плетенными из хвороста стенами и зевающими воротищами возле опустелых гумен, и церкви, то кирпичные с отвалившеюся кое-где штукатуркой, то деревянные с наклонившимися крестами и разоренными кладбищами.
Сердце Аркадия понемногу сжималось. … среди весеннего красного дня вставал белый призрак безотрадной, бесконечной зимы с ее метелями, морозами и снегами... «Нет, ...» — подумал Аркадий"
Аркадий, конечно, больше чем “нет” подумал, но я не о мыслях начинающего нигилиста сейчас, а о другом:
"... а пока он размышлял, весна брала свое. Все кругом золотисто зеленело, все широко и мягко волновалось и лоснилось под тихим дыханием теплого ветерка, все — деревья, кусты и травы; повсюду нескончаемыми звонкими струйками заливались жаворонки; чибисы то кричали, виясь над низменными лугами, то молча перебегали по кочкам; красиво чернея в нежной зелени еще низких яровых хлебов, гуляли грачи; они пропадали во ржи, уже слегка побелевшей, лишь изредка выказывались их головы в дымчатых ее волнах. Аркадий глядел, глядел, и, понемногу ослабевая, исчезали его размышления... Он сбросил с себя шинель и так весело, таким молоденьким мальчиком посмотрел на отца, что тот опять его обнял.
— ...что за чудный день сегодня!
— Для твоего приезда, душа моя. Да, весна в полном блеске. А впрочем, я согласен с Пушкиным — помнишь, в Евгении Онегине:
Как грустно мне твое явленье,
Весна, весна, пора любви!
Какое..."
- тут Базаров прервал чтение стихов (— Аркадий! — раздался из тарантаса голос Базарова, — пришли мне спичку, нечем трубку раскурить.
Николай Петрович умолк, а Аркадий, который начал было слушать его не без некоторого изумления, но и не без сочувствия, поспешил достать из кармана серебряную коробочку со спичками...)
На этом месте и я прервалась (вечером, в немецкой книге), а на следующий день взялась (думала ограничиться одним фрагментом)) за чтение в оригинале, но уже в оцифрованном варианте, и (сравнивая для себя) сделала эту запись - подумать о Тургеневском тексте и 19-ом веке, о России, Германии, физиках и лириках, о людях, о восприятии природы, дома, искусства.
Думала, запишу цитату-другую в альбом, но набралось (и альбомно, и цитатно) так много, что будет отдельная “книжная полка”. С парочкой фотографий (для красоты).
Заметки по ходу чтения
(которые иллюстрирую фотокадрами про библиотеку и Гейне как современника "старичков Кирсановых", осень на кирпичной мостовой и в университетском городке)
Гость Базаров сразу нагловат, конечно.
Фартук тарантаса!
“Осклабился”, в розовом платочке (Прокофьич, не Базаров)!
"Он /слуга/ молча отворил дверцу коляски и отстегнул фартук /!/тарантаса. Николай Петрович с сыном и с Базаровым отправились через темную и почти пустую залу, из-за двери которой мелькнуло молодое женское лицо, в гостиную, убранную уже в новейшем вкусе.
— Вот мы и дома, — промолвил Николай Петрович, снимая картуз и встряхивая волосами. — Главное, надо теперь поужинать и отдохнуть.
— Поесть действительно не худо, — заметил, потягиваясь, Базаров и опустился на диван.
— Да, да, ужинать давайте, ужинать поскорее. /.../ — Вот кстати и Прокофьич.
Вошел человек лет шестидесяти, беловолосый, худой и смуглый, в коричневом фраке с медными пуговицами и в розовом /!/ платочке на шее. Он осклабился /!/, подошел к ручке к Аркадию и, поклонившись гостю, отступил к двери и положил руки за спину".
О внешнем виде и вещах, Базаров использует деминуитив, молчит за столом и ест много.
"— Нет, благодарствуйте, незачем. Прикажите только чемоданишко мой туда стащить да вот эту одеженку, — прибавил он /Базаров/, снимая с себя свой балахон.
— Очень хорошо. Прокофьич, возьми же их шинель. (Прокофьич, как бы с недоумением, взял обеими руками базаровскую «одеженку» и, высоко подняв ее над головою, удалился на цыпочках.) А ты, Аркадий, пойдешь к себе на минутку?
— Да, надо почиститься, — отвечал Аркадий и направился было к дверям, но в это мгновение вошел в гостиную человек среднего роста, одетый в темный английский съют, модный низенький галстух и лаковые полусапожки, Павел Петрович Кирсанов. На вид ему было лет сорок пять: его коротко остриженные седые волосы отливали темным блеском, как новое серебро; лицо его, желчное, но без морщин, необыкновенно правильное и чистое, словно выведенное тонким и легким резцом, являло следы красоты замечательной; особенно хороши были светлые, черные, продолговатые глаза. Весь облик Аркадиева дяди, изящный и породистый, сохранил юношескую стройность и то стремление вверх, прочь от земли, которое большею частью исчезает после двадцатых годов.
Павел Петрович вынул из кармана панталон свою красивую руку с длинными розовыми /!/ ногтями, — руку, казавшуюся еще красивей от снежной белизны рукавчика, застегнутого одиноким крупным опалом, и подал ее племяннику. Совершив предварительно европейское «shake hands», он три раза, по-русски, поцеловался с ним, то есть три раза прикоснулся своими душистыми усами до его щек, и проговорил: «Добро пожаловать».
…За ужином разговаривали мало. Особенно Базаров почти ничего не говорил, но ел много".
"Павел Петрович медленно похаживал взад и вперед по столовой (он никогда не ужинал), изредка отхлебывая из рюмки, наполненной красным вином, и еще реже произнося какое-нибудь замечание или скорее восклицание, вроде «а! эге! гм!». ... После ужина все тотчас разошлись.
— А чудаковат у тебя дядя, — говорил Аркадию Базаров, сидя в халате возле его постели и насасывая короткую трубочку. — Щегольство какое в деревне, подумаешь! Ногти-то, ногти, хоть на выставку посылай!.."
“... далеко за полночь в своем кабинете, на широком гамбсовом кресле, перед камином, в котором слабо тлел каменный уголь. Павел Петрович не разделся, только китайские красные туфли без задков сменили на его ногах лаковые полусапожки..."
"Павел Петрович присел к столу. На нем был изящный утренний, в английском вкусе, костюм; на голове красовалась маленькая феска. Эта феска и небрежно повязанный галстучек намекали на свободу деревенской жизни; но тугие воротнички рубашки, правда не белой, а пестренькой, как оно и следует для утреннего туалета, с обычною неумолимостью упиралась в выбритый подбородок…
— А вы не охотник /спрашивают за завтраком Базарова/?
— Нет.
— Вы собственно физикой занимаетесь? — спросил, в свою очередь, Павел Петрович.
— Физикой, да; вообще естественными науками.
— Говорят, германцы в последнее время сильно успели по этой части.
— Да, немцы в этом наши учители, — небрежно отвечал Базаров.
Слово германцы, вместо немцы, Павел Петрович употребил ради иронии, которой, однако, никто не заметил.
— Вы столь высокого мнения о немцах? — проговорил с изысканною учтивостью Павел Петрович. Он начинал чувствовать тайное раздражение. Его аристократическую натуру возмущала совершенная развязность Базарова. ...
— Тамошние ученые дельный народ.
...
— А немцы все дело говорят? — промолвил Павел Петрович, и лицо его приняло такое безучастное, отдаленное выражение, словно он весь ушел в какую-то заоблачную высь.
— Не все, — ответил с коротким зевком Базаров, которому явно не хотелось продолжать словопрение.
Павел Петрович взглянул на Аркадия, как бы желая сказать ему: «Учтив твой друг, признаться».
— Что касается до меня, — заговорил он опять, не без некоторого усилия, — я немцев, грешный человек, не жалую. О русских немцах я уже не упоминаю: известно, что это за птицы. Но и немецкие немцы мне не по нутру. Еще прежние туда-сюда; тогда у них были — ну, там Шиллер, что ли, Гётте... Брат вот им особенно благоприятствует... А теперь пошли всё какие-то химики да материалисты...”
"Базаров вставал очень рано и отправлялся версты за две, за три, не гулять — он прогулок без дела терпеть не мог, — а собирать травы, насекомых. Иногда он брал с собой Аркадия. ....
— Третьего дня, я смотрю, он Пушкина читает, — продолжал между тем Базаров. — Растолкуй ему, пожалуйста, что это никуда не годится. Ведь он не мальчик: пора бросить эту ерунду. И охота же быть романтиком в нынешнее время! Дай ему что-нибудь дельное почитать.
— Что бы ему дать? — спросил Аркадий.
— Да, я думаю, Бюхнерово «Stoff und Kraft» на первый случай.
— Я сам так думаю, — заметил одобрительно Аркадий. — «Stoff und Kraft» написано популярным языком..."
"...эта нынешняя молодежь! Спросишь иного: какого вина вы хотите, красного или белого? «Я имею привычку предпочитать красное!» — отвечает он басом и с таким важным лицом, как будто вся вселенная глядит на него в это мгновение...
— Вам больше чаю не угодно? — промолвила Фенечка, просунув голову в дверь: она не решалась войти в гостиную, пока в ней раздавались голоса споривших.
— Нет, ты можешь велеть самовар принять, — отвечал Николай Петрович и поднялся к ней навстречу..."
…
"«Но отвергать поэзию? — подумал он опять, — не сочувствовать художеству, природе?..»
И он посмотрел кругом, как бы желая понять, как можно не сочувствовать природе. Уже вечерело; солнце скрылось за небольшую осиновую рощу, лежавшую в полверсте от сада: тень от нее без конца тянулась через неподвижные поля. ... Солнечные лучи с своей стороны забирались в рощу и, пробиваясь сквозь чащу, обливали стволы осин таким теплым светом, что они становились похожи на стволы сосен, а листва их почти синела и над нею поднималось бледно-голубое небо, чуть обрумяненное зарей. ... «Как хорошо, Боже мой!» — подумал Николай Петрович, и любимые стихи пришли было ему на уста; он вспомнил Аркадия, Stoff und Kraft — и умолк, но продолжал сидеть, продолжал предаваться горестной и отрадной игре одиноких дум. Он любил помечтать; деревенская жизнь развила в нем эту способность".
— Не находите ли вы, — начал Аркадий, — что ясень по-русски очень хорошо назван: ни одно дерево так легко и ясно не сквозит на воздухе, как он.
Катя подняла глаза кверху и промолвила: «Да», а Аркадий подумал: «Вот эта не упрекает меня за то, что я красиво выражаюсь».
— Я не люблю Гейне, — заговорила Катя, указывая глазами на книгу, которую Аркадий держал в руках, — ни когда он смеется, ни когда он плачет; я его люблю, когда он задумчив и грустит…
Тургенев очень интересен, не зря его немцы уважают!
"когда сердился, с намерением говорил: «эфтим» и «эфто»,
хотя очень хорошо знал, что подобных слов грамматика
не допускает"
Ещё одно место из Тургеневских "Отцов и детей" :)
"— ... Сегодня я сижу да читаю Пушкина... помнится, «Цыгане» мне попались... Вдруг Аркадий подходит ко мне и молча, с этаким ласковым сожалением на лице, тихонько, как у ребенка, отнял у меня книгу и положил передо мной другую, немецкую... улыбнулся, и ушел, и Пушкина унес.
— Вот как! Какую же он книгу тебе дал?
— Вот эту.
И Николай Петрович вынул из заднего кармана сюртука пресловутую брошюру Бюхнера, девятого издания. Павел Петрович повертел ее в руках.
— Гм! — промычал он. — Аркадий Николаевич заботится о твоем воспитании. Что ж, ты пробовал читать?
— Пробовал.
— Ну и что же?
— Либо я глуп, либо это все — вздор. Должно быть, я глуп.
— Да ты по-немецки не забыл? — спросил Павел Петрович.
— Я по-немецки понимаю.
Павел Петрович опять повертел книгу в руках и исподлобья взглянул на брата. Оба помолчали.
...
— Ну, я так скоро не сдамся, — пробормотал его брат. — У нас еще будет схватка с этим лекарем, я это предчувствую.
Схватка произошла в тот же день за вечерним чаем. Павел Петрович сошел в гостиную уже готовый к бою, раздраженный и решительный. Он ждал только предлога, чтобы накинуться на врага; но предлог долго не представлялся. Базаров вообще говорил мало в присутствии «старичков Кирсановых» (так он называл обоих братьев), а в тот вечер он чувствовал себя не в духе и молча выпивал чашку за чашкой. Павел Петрович весь горел нетерпением; его желания сбылись наконец.
Речь зашла об одном из соседних помещиков. «Дрянь, аристократишко», — равнодушно заметил Базаров, который встречался с ним в Петербурге.
— Позвольте вас спросить, — начал Павел Петрович, и губы его задрожали, — по вашим понятиям слова: «дрянь» и «аристократ» одно и то же означают?
— Я сказал: «аристократишко», — проговорил Базаров, лениво отхлебывая глоток чаю.
— /.../ Вспомните, милостивый государь (при этих словах Базаров поднял глаза на Павла Петровича), вспомните, милостивый государь, — повторил он с ожесточением, — английских аристократов. Они не уступают йоты от прав своих, и потому они уважают права других; они требуют исполнения обязанностей в отношении к ним, и потому они сами исполняют свои обязанности. Аристократия дала свободу Англии и поддерживает ее.
— Слыхали мы эту песню много раз, — возразил Базаров, — но что вы хотите этим доказать?
— Я эфтим хочу доказать, милостивый государь (Павел Петрович, когда сердился, с намерением говорил: «эфтим» и «эфто», хотя очень хорошо знал, что подобных слов грамматика не допускает. В этой причуде сказывался остаток преданий Александровского времени. Тогдашние тузы, в редких случаях, когда говорили на родном языке, употребляли одни — эфто, другие — эхто: мы, мол, коренные русаки, и в то же время мы вельможи, которым позволяется пренебрегать школьными правилами), я эфтим хочу доказать, что без чувства собственного достоинства, без уважения к самому себе, — а в аристократе эти чувства развиты, — нет никакого прочного основания общественному... bien public, общественному зданию. Личность, милостивый государь, — вот главное: человеческая личность должна быть крепка, как скала, ибо на ней все строится. Я очень хорошо знаю, например, что вы изволите находить смешными мои привычки, мой туалет, мою опрятность наконец, но это все проистекает из чувства самоуважения, из чувства долга, да-с, да-с, долга. Я живу в деревне, в глуши, но я не роняю себя, я уважаю в себе человека.
— Позвольте, Павел Петрович, — промолвил Базаров, — вы вот уважаете себя и сидите сложа руки; какая ж от этого польза для bien public? Вы бы не уважали себя и то же бы делали.
Павел Петрович побледнел.
— Это совершенно другой вопрос. Мне вовсе не приходится объяснять вам теперь, почему я сижу сложа руки, как вы изволите выражаться. Я хочу только сказать, что аристократизм — принсип, а без принсипов жить в наше время могут одни безнравственные или пустые люди. Я говорил это Аркадию на другой день его приезда и повторяю теперь вам. Не так ли, Николай?
Николай Петрович кивнул головой.
— Аристократизм, либерализм, прогресс, принципы, — говорил между тем Базаров, — подумаешь, сколько иностранных... и бесполезных слов! Русскому человеку они даром не нужны.
— Что же ему нужно, по-вашему? Послушать вас, так мы находимся вне человечества, вне его законов. Помилуйте — логика истории требует...
— Да на что нам эта логика? Мы и без нее обходимся.
— Как так?
— Да так же. Вы, я надеюсь, не нуждаетесь в логике для того, чтобы положить себе кусок хлеба в рот, когда вы голодны. Куда нам до этих отвлеченностей!.."
Один только факт о “западничестве” Тургенева:
”С 1874 года в парижских ресторанах Риша или Пелле проходили знаменитые холостяцкие «обеды пяти» — Флобера, Эдмона Гонкура, Доде, Золя и Тургенева. Идея принадлежала Флоберу, но Тургеневу на них отводилась главная роль. Обеды проходили раз в месяц. На них поднимали разные темы — об особенностях литературы, о структуре французского языка, рассказывали байки и просто наслаждались вкусной пищей. Обеды проходили не только у парижских рестораторов, но и дома у самих писателей”.
Вот про это хотелось бы узнать поподробнее!
По мнению энциклопедии Брокгауза и Ефрона, помимо обычного читательского успеха, творчество Тургенева сыграло определённую историческую роль. Книга «Записки охотника» произвела сильное впечатление даже на наследника престола Александра II, который спустя несколько лет провёл ряд реформ по отмене крепостного права в России. Рассказы его просто хороши “для любования”, обладая художественной ценностью, неся в себе мягкий и поэтический колорит. Пейзажная живопись «Записок охотника» стала одной из лучших в русской литературе того времени (по словам литературного критика С. А. Венгерова).
Тургенев выступал как консультант и редактор зарубежных переводчиков русских писателей, писал предисловия и примечания к переводам русских писателей, а также к русским переводам произведений известных европейских писателей. Он и сам переводил зарубежную литературу на русский язык и с русского на немецкий и французский языки.
Вместо всякого предисловия я позволю себе довести до сведения благосклонного читателя, что я ручаюсь за точность предлагаемого перевода. До сих пор такое удовлетворение редко или даже вовсе не выпадало мне на долю. Тут, по крайней мере, человека судят, хвалят и осуждают за то, что он действительно сделал на основании его же собственных, а не чужих слов.
Мне нет надобности объяснять, что когда дело касается немецкой публики, такое положение мне вдвойне приятно. Я слишком многим обязан Германии, чтобы не любить и не иметь её как мое второе отечество. А желание предстать в своем собственном облике перед тем, кого любишь и чтишь, я полагаю естественно.
И. Тургенев
Карлсруэ, 1869.
О значении русской литературы для немцев.
Рената Эфферн, специалист по русской литературе в Баден-Бадене: ”Я показываю русским гостям наш город, часто бываю у памятника Тургеневу. У нас еще есть два памятника Достоевскому, Жуковскому, - то есть русская литература здесь самая главная. …И мы хотим создать в Баден-Бадене Русский культурный центр, посвященный Ивану Тургеневу”.
Рената Эфферн: “Мне нравятся больше всего "Записки охотника". .., вижу какую-то параллельность, потому что такая же атмосфера была в 19 веке и у нас. Я бывала в имении Тургенева в Спасском, сидела там не скамье и читала "Записки охотника"… И я встретила ту же самую атмосферу в Орле и около Орла, которую писатель так любил у нас. Ведь Тургенев хотел остаться в Баден-Бадене до смерти, но возникла эта ужасная война между Францией и Германией в 1871 году, и они вернулись во Францию. Тургенев писал тогда: "Я не узнаю своих милых немцев". Но он жил здесь, как на родине. Я встречаю сейчас много русских гостей, и они чувствуют себя здесь тоже как на родине. Что не удивительно - Баден-Баден всегда был очень сильно связан с Россией. По статистике, он второй по известности среди всех немецких городов, после Берлина. Я часто бываю в России, и когда говорю, что я председатель Общества Тургенева в Баден-Бадене, - передо мной открываются все двери”.
Рольф-Дитер Клуге: “Я хотел бы подчеркнуть, что Тургенев был с самых ранних лет связан с немецкой философией и литературой и, наверное, черпал многое из этого наследия. Что касается его сочинений, то они были восприняты в первую очередь как западные литературные произведения. Конечно, знали и Пушкина, и Лермонтова, Сумароков был членом Научного общества в Лейпциге, однако это была литературы для немногих. Немецкая читающая публика приняла к сведению ценности русской литературы, только начиная с творчества Тургенева. Он в 70-е годы вообще был самым популярным писателем в Германии, немного уступая творчеству Чарльза Диккенса. И роман "Отцы и дети" - наиболее читаемый роман того времени, в германском переводе он звучал как "Отцы и сыновья". Дело в том, что в творчестве этого писателя терпимость связывает разные культуры, литературы, и в процессе сегодняшней глобализации культур этот аспект кажется мне очень интересным и важным”.
“В конце 19-го - начале 20 века писатель жаловался, что очень неблагодарно читатели относятся к его творчеству. В это время популярность Тургенева падала в Германии, и не только в Германии, однако по-прежнему оставались популярными Достоевский и Толстой. То же самое происходит и сегодня. Можно посмотреть сериал о жизни Достоевского, это телевизионный сериал 2010 года. По радио регулярно читают романы Льва Толстого, в частности "Анну Каренину". Творчество Тургенева, к сожалению, уступает этим двум классикам. Хотя, по-моему, темы литературного творчества Тургенева очень высоки, его стиль, его язык, его романы по композиции, по структуре остаются образцами”.
- беседа “За что иностранцы любят русскую классику ("Классный час Свободы")”.
