Достопримечательности, книжные

Села делать августовскую подборку: что было у меня. Оказалось, “перегруз” с чтением. Придётся выделить в отдельную запись, а то затеряется в длинном посте про жизнь в этом августе.

Туристическая пауза (и сейчас не очень важно, какой длины и отчего).

Чтение - любимое занятие. Чтение "отзывов" о поездках, в литературе, да ещё исторической - втройне любимое (а если про еду - так просто удовольствие))!!!

"– Я, – говорил турист скороговоркой, которая поставила бы в затруднение самого искусного стенографа, – тонул в болотах Голландии, жарился в пустынях египетских и сирийских, охотился за орангутангами на островах Яве и Борнео, дрался с пиренейскими разбойниками, получил несколько ран в Испании от тамошних герильо и бандитов, видел развалины Колизея, ел медвежий окорок с Александром Дюма, курил сигару с Жорж Санд, ухаживал за мамзель Марс, играл в экарте с Рубини, Лаблашем и Тамбурини, читал рукописные записки Шатобриана, которые вы прочтете только после его смерти. Я слушал лекции Кювье и Гумбольдта, видел дом Гете, сидел на том самом стуле, на котором великий поэт, критик, естествоиспытатель, государственный человек и философ погружался в свои глубокие размышления, примеривал на свою голову колпак «остроумного сумасброда» Вольтера, целовал туфли римского папы. Наконец, скажу вам, я присутствовал на всех замечательных спектаклях, ученых лекциях, литературных вечерах, /…/

– Любопытны, – заметил меланхолически поэт, воспользовавшись минутой, когда турист переводил одышку, – в высшей степени любопытны воспоминания человека, который так много видел. Сколько наблюдений! Сколько познаний! Сколько идей, сравнений, философических выводов!

– О, – сказал турист, закидывая назад голову и гордо озираясь кругом, – там, за границею, в беспрестанных переездах с одного места на другое, душа нечувствительно приобретает чудную силу и свежесть, рассудок с каждым днем обогащается новыми познаниями, голова начинает кружиться, кружиться… Поверите ли? Избыток мыслей, новость предметов… разительность впечатлений… ездишь в омнибусе… обедаешь в ресторации… пьешь шампанское за пять рублей… Никогда, о, никогда не забуду я тебя, парижская жизнь, – вскричал турист, подняв очи горе, – жизнь людей, умеющих жить!.. Сердце мое навсегда сохранит, подле воспоминаний, дорогих моему сердцу, тот изящный стол, который имел я в день за полтора франка… Надо вам сказать, что житье за границей не то, что у нас; ресторации превосходные; цены умеренные: за чашку кофе с отличными сливками, с белым хлебом, прекрасно выпеченным, вы платите четверть франка; за квартиру, очень удобную, в месяц – 20 франков! Прачке, которая моет вам белье, – четыре франка. Конечно, иногда приходилось грустить: что-то, думал я, делают теперь мои родственники? Живы ли вы, почтеннейший Авдей Степанович? Было иногда так тяжело, тяжело… Но я утешался, что рассудок мой обогащается наблюдениями… В Сицилии очень много картофеля; в Лондоне удивительно дымно; улицы тесные, на улицах вечный шум, духота, визготня, крик; трактиры очень хорошие, можно иметь превосходный стол, но надобно платить очень дорого, – путешественнику обременительно. В Берлине мне в особенности понравилась уха. В Гавре превосходные устерсы, но, по несчастию, я не мог есть, – у меня была ужасная боль в желудке…"

Можете не поверить, но это из Некрасовского (чью прозу и биографию я этим летом подробно изучаю - толкнула меня на это переписка с библиотекарем из Бордо - только прервалась на кофе - и опять):

"Вникни, да раскуси, да потом уж и говори – пустяки! От таких пустяков хоть у кого вот здесь, – поэт указал на голову, – повернется. Не раз придется сходить за словом в этот умственный карман, из которого Гёте и Шиллер почерпали свои великие создания, а издатели «Гремучей змеи» ежедневно вытаскивают столько гнусных клевет и сплетней!"
(с) Николай Некрасов

---

В июле же начала читать «Мы жили в Кёльне» Льва Копелева и Раисы Орловой Мы жили в Кёльне — вторая книга воспоминаний известных литераторов об их жизни в западной Германии после того, как их лишили советского гражданства в 1981 году (сороколетие, так сказать).

«Наша жизнь оказалась проникнута неослабным стремлением связывать Кёльн и Москву, русских и немцев». Книга составлена из отрывков писем и дневников, и являясь «„документальным сырьем“ для историков» (по определению Л. Копелева), представляет, тем не менее, несомненный интерес для широкого круга читателей.

Лев Копелев записывает в 1980 году (они с женой две недели назад прилетели из Москвы в Германию и ещё не знают, что в Москву им не вернуться):

С 21 до 27 ноября мы были в замке Кротторф гостями графа Германа Хатцфельда (племянник графини Марион Дёнхоф)

А Раиса Орлова продолжает (они вдвоём писали):

…Вчера вечером после роскошного ужина (у них называется обед) мы условились, что завтракать будем в 9 часов утра. В начале десятого мы начали искать столовую, заблудились в этих роскошных залах, увешанных и портретами предков и прекрасными картинами. (Представьте себя на минуту в Эрмитаже, но живущими, а не смотрящими живопись…). Наконец, с трудом нашли кухню. Нас встретила приветливая женщина, спросила, чего бы нам хотелось. Хозяева еще не встали. Герман специально «на Льва» пригласил свою сестру, зятя и их двоих детей. Зять — заместитель госсекретаря. Мы попросили кофе. Лев сказал: «Мы можем на кухне…», но женщина посмотрела на нас, как на безумцев и пригласила в столовую, где уже был накрыт роскошный стол на пять тарелок и много еды. Позавтракали. Вскоре к нам присоединились Герман с сестрой. После завтрака мы пошли в парк, миновали как и вчера — но вечером не рассмотрели — подъемный мост, ров с водой. Парк необычайно красив. Конечно, мне у Беллей не то, что лучше — и лучше тоже — ближе, нормальнее, хотя по сравнению с нашей и та жизнь — тоже инопланетная, но это уж и вовсе нечто невероятное. На наволочках и пододеяльниках (белоснежное белье!) — графская корона, а там Аннемари сама стирает (в машине, конечно). Много столов и столиков. Нам отвели две комнаты, сообщающиеся ванной (как и везде — совмещенной). Много ламп. Холодновато. Как на зло, мы все теплые вещи оставили в Кельне, так как почти все время было жарко. Мы планируем прожить здесь почти неделю (с двумя поездками). /…/

В подвале замка — огромная и дивная библиотека, там я впервые в жизни увидела полную энциклопедию Дидро. Кажется, у Всеволода Вячеславовича была (неполная?). Мемуары Наполеона, масса книг на всех языках, в том числе и очень старые. Сидеть там у камина, где уже приготовлены дрова, читать, думать, быть может, и писать… Еще в этих комнатах зеркала, зеркала… В них должна бы отражаться молодая красавица в длинном платье. /.../ Смотрю в окно, передо мной — зеленая трава, желтеющие, но еще не опавшие листья. На замке — флаг этого рода: три розы и якоря. Содержать замок очень дорого. Герман хочет переселиться в башню (где мы еще не были.). Когда мы приехали, он сказал, что нас ждут к ужину, как только я буду готова. А я ответила, что мне нечего переодеть, только руки вымыть. Если в замке не обязательно переодеваться. Он мне сказал, что сразу же, как только здесь поселился, понял, что надо либо стать придатком к замку, частью мебели, либо жить так, будто его и нет. Он твердо избрал последнее.

/…/ Замок этот наследственный, есть собрание живописи, фарфора, скульптура, библиотека, огромное поместье (березовая аллея в Переделкине, посаженная Всеволодом Ивановым, умноженная раз во сто…). Гуляя, видели оленей, ланей и другую дичь. Все вместе взятое необыкновенно красиво. Не буду говорить о том, что мне там жить, несмотря на удивительное радушие хозяев (он звал нас сюда еще в Москве) — совершенно невозможно. Хотя безумно хочется показать все это родным, друзьям. Но я о другом… Как же с идеей равенства? «Много бы вышло портянок для ребят…», — нелюбимая строка из нелюбимой поэмы страстно любимого поэта не идет из головы. Американские друзья Германа советовали ему отдать замок детскому саду. Он десять лет пытался выбросить этот замок из головы, забыть о его существовании. Он учился в Швейцарии, в США, участвовал в студенческом движении. Умный интеллигентный человек. Главное его дело — защита природы, экология. Когда начинались разговоры о прошлом, о родителях, он замолкал (его отец погиб у нас в России, мать умерла через год от тоски). Потом понял, что сходит с ума, а это — опасность, семейная «традиция». У матери перед смертью была тяжелая депрессия, двое дядей кончили жизнь самоубийством. И он понял, что нельзя отказываться от своих корней, и принял этот замок. «Вот сейчас вы посмотрели и меня заставили на многое посмотреть другими глазами…» Он с помощью искусствоведов закончил опись всего ценного в замке в области искусства и сделал каталог библиотеки. Да, этот замок, несомненно, — средоточие культуры. Не совместимой с равенством. Разделить? Внутренне мне этого и теперь хочется, то есть мне это кажется справедливым, как это казалось справедливым многим поколениям до меня, как казалось и самому владельцу. Но тогда — конкретно в этом месте — культура погибнет. Та, древняя. …Мы с Левой сами, прежде всего, нисколько сюда не вписываемся. Мне все время было неловко, когда мне подавали каждую тарелку, стелили постель. Я это делала, ясно, сама, но не так, как парчевое покрывало должно лежать, как оно лежало последние двести лет… Вообще моя прожитая жизнь с этим несовместима.

/…/ Вся повседневная жизнь ритуализирована. Тарелки стоят только так. Нельзя передвинуть стакан. Часы еды неизменны, чай и кофе (кроме завтрака) нельзя пить за обеденным столом, а только в гостиной и т. д. Так вот, такая строжайшая во всем регламентация, это что — рабство или свобода? В том смысле, что человек не думает же о том, что надо утром чистить зубы. И может быть, и ум и душа освобождается для чего-то иного?

Еще о том, как смешиваются, наплывают друг на друга жизнь и литература. Показывая один из фамильных портретов, Герман сказал: «А это моя прабабка, графиня Хатцфельд. Она затеяла дело о разводе. Что немыслимо для верующей католички. А уж тогда — и подавно. Ее адвокатом был Лассаль». Господи, я же об этом читала подробно у Гейне! А он продолжал: «У нас в семейном архиве хранятся несколько писем Маркса к ней, кажется неопубликованных». Лев чуть не закричал. Герман в следующий раз обещал показать. А графиня Марион, которой мы рассказали об этом, заметила: «Каждый раз, когда на нас нападали коммунисты, я говорила об этих письмах Маркса, и это производило сильное впечатление».

Книги и журналы в замке повсюду. В том числе «Нью-Йорк ревю оф букс» /…/ Я смотрела на замки и сквозь книги, которые я здесь читаю: второй том «Записок об Ахматовой», роман Гроссмана «Жизнь и судьба» (все оказии буду использовать, чтобы вам пересылать) и вот эта статья. Мы смотрели фотоальбомы семьи Германа Хатцфельда и одновременно (пока Лев смотрел) я это читала, вспоминала, смешивались горечь и счастье и ощущение гордости за то, какая культура создавалась под страшным прессом у нас — и отнюдь не в замках».

А совсем недавно читала про этот замок!

Осень 1940 года «На следующей неделе мы едем в отпуск в Рейнланд к Хацфельдтам. Нас дразнят: нашли куда ехать «спасаться от бомб» — в Рейнскую область, но там в сельской местности пока еще относительно спокойно, а соседний Рур — главная мишень союзнических бомбардировщиков — оттуда далеко.

Четверг, 12 сентября. Сели на ночной поезд до Кельна. Поезд шел на огромной скорости, я все время ожидала крушения. Во многих местах, которые мы проезжали, небо было красное, а один город горел. В Кельне позавтракали с Балли Хацфельдт, к которой мы как раз едем гостить, почему-то разминувшись с ней в поезде. Потом посетили собор. Многие из его знаменитых витражей вывезены в безопасное место. Нам хотелось что-нибудь купить, все равно что, купили носовые платки. В полдень сели на немыслимо медленный поезд до Внесена, где нас ждала машина Хацфельдтов.

Суббота, 14 сентября

Замок Кротторф — чудесен. Как многие замки в Вестфалии, он окружен двумя рвами, заполненными водой, и снаружи выглядит довольно негостеприимным, но жить в нем весьма уютно: множество прекрасных картин, хорошей мебели и масса книг. Замок окружен лесистыми холмами; сейчас здесь живут Лалла (старшая дочь Хацфельдтов) и ее родители. Единственный сын Бюбхен, которому девятнадцать лет, призван в армию.

Четверг, 19 сентября

Погружаемся в ничто. Встаем в 10 утра, завтракаем с девушками, до обеда пишем письма, потом сидим с княгиней — хозяйкой, с трех до пяти удаляемся каждый в свою комнату читать и спать. В пять часов чай. Весь день идет дождь, но к вечеру облака обычно расходятся и мы подолгу гуляем, собирая грибы. Где та Балли, которую мы знали в Берлине — настоящая красавица? Здесь она бродит в толстых сапогах и шоферских защитных очках, но все равно у нее самые длинные и выгнутые ресницы, какие мне когда-либо приходилось видеть. Иногда мы играем в детские игры, но только если мы чувствуем себя особенно энергичными. В семь вечера принимаем ванну и переодеваемся в вечерние платья. После этого все сидят у камина до 10 вечера, когда мы, «изнуренные», уходим спать. После ужина князь Хацфельдт приходит в себя и бывает остроумен, хотя он очень стар. Кормят всегда восхитительно, и мы с унынием думаем о возвращении к обычной берлинской диете.
Васильчикова М.И. Берлинский дневник 1940-1945

Херманн фон Хатцфельдт-Wildenburg и его жена Мария фон Штумм - у которых гостила Мисси в замке Crottorf - отреставрировали его в 1923-1927 годах (отмечено мемориальной доской на воротах высокого замка). Со смертью их сына "Бюбхена" Франца-Германа фон Хацфельд-Вильденбург эта линия по мужской линии прекратилась (в 1941 году). После смерти его матери дворцовый комплекс перешёл к старшей сестре Франца-Германа Урсуле (в 1954 году), а в 1969 - племяннику Герману Хацфельдт-Вильденбург-Дёнхофф, которого она ранее усыновила.

На территории замка находится памятник Александра Либермана в честь тех, кто был казнён при покушении на Адольфа Гитлера (установила в 1990 году соредактор Die Zeit графиня Марион Дёнхофф, скончавшаяся в 2002 года в Кротторфе - тётя Германа) - это абстрактная скульптура с надписью «В память о друзьях 20 июля 1944 года».

Нашла изображение (с) Hajo Dietz | снято 02. September 2015

Фамилия Хатцфельд знакома в Дюссельдорфе. Ну, например, графа Хатцфельд-Вильденбург, одного из предков Нессельроде, знают изображённым на гравюрах с отчётом о “Дюссельдорфской свадьбе” и здесь жила “красная графиня” из старинного рода (перу Карла Маркса принадлежат четыре страницы из переписки с графиней Софи фон Хатцфельд - переживания в связи со смертью одного из основателей немецкого социал-демократического движения Фердинанда Лассаля, с которым у неё в Дюссельдорфе был скандальный роман).