Поездка или журнал?
/«…не говоря уже о кофе и пр… Цель моя — не смотреть, а учиться…»
Тревел или блог? О пользе поездок для ума и здоровья.
Так вот, 190 лет сему назад, в начале 1830 года молодой литератор Киреевский (родственник Жуковского) уехал за границу, а семью годами ранее он утверждал: «То - вещь обдуманная и зрелая, которая, по твердому моему убеждению, необходима для моего счастия, для моей образованности и пр. к пр. Эта вещь — чужие краи» и был готов при этом вести в Германии самый экономный образ жизни: «Кроме университета и профессоров, не буду видеть никого и ничего; если будет нужно, то я могу отказаться и от трубки, не говоря уже о кофе и пр… Цель моя — не смотреть, а учиться». Его и без того слабое здоровье, видимо, расстроилось и родные его стали бояться чахотки, — и путешествие было уже предписано медиками, как "лучшее средство для рассеяния и поправления расстроенного здоровья".
Заочный совет Жуковского: «Пускай теперь работает головою и хорошенько ее омеблирует — отвечаю, что у него будет прекрасный язык для мыслей. Как бы было хорошо, когда бы он мог года два посвятить немецкому университету! Он может быть писателем! Но не теперь ещё». В “рекомендательном” письме Жуковский убеждал Киреевского: «Тебе недостает классических знаний. В убийственной атмосфере московского света не только не соберешь их, но и к тем ничтожным, которые имеешь, сделаешься равнодушным».
То есть: однозначно - поездка, которая развивает.
На фото - просто белые (мои домашние) камни, которые из-за падения лучей света в стеклянную тару, в которой они хранятся, стали полосатыми. Моя метафора - она и про “свет знаний”, и про “гранит науки”, и про “время собирать и время разбрасывать камни”…
Спойлер: молодой литератор вернулся (недовольный) и обратился за благословением к Жуковскому:
"...журнальные занятия были бы полезны и для меня самого. Они принудили бы и приучили бы меня к определенной деятельности; окружили бы меня mit der Welt des europäischen wissenschaftlichen Lebens и этому далекому миру дали бы надо мной силу и влияние близкой существенности. Это некоторым образом могло бы мне заменить путешествие" - всё как сейчас, с виртуальными "журнальными занятиями"!
И всё-таки журнал! Литератор продолжает в переписке со своим наставником Жуковским размышлять:
”Выписывая все лучшие неполитические журналы на трёх языках, вникая в самые замечательные сочинения первых писателей теперешнего времени, я из своего кабинета сделал бы себе аудиторию европейского университета, и мой журнал, как записки прилежного студента, был бы полезен тем, кто сами не имеют времени или средств брать уроки из первых рук
/.../
Когда-то хотел издавать журнал Пушкин; если он решится нынешний год, то, разумеется, мой будет уже лишний. Тогда, так же и в случае Вашего неодобрения, я буду искать других занятий, другого поприща для деятельности и постараюсь настроить мысли на предметы нелитературные. Решите ж участь Вашего И. Киреевского".
Параллельно Пушкину объяснил, как запланировал:
"Журнал мой будет состоять из пяти отделений: 1-е. Науки, где главное место займёт философия; 2-е. Изящная словесность; 3. Биографии знаменитых современников; 4. Разборы иност и рус книг, критика и пр.; 5. Смесь. Каждый месяц будут выходить 2 книжки. Первая явится к Вам около 1 генваря..."
Одобрение для журнала было получено и в первом выпуске журнала 1832 года публикует критичные слова, в которых есть что-то знакомое и нам, в 2020-ом:
"...хлопочем и суетимся из ничего; кланяемся и унижаемся бескорыстно и только из удовольствия кланяться; ведем жизнь без цели, без смысла; сходимся с людьми без участия, расходимся без сожаления; ищем наслаждений минутных и не умеем наслаждаться..."
Критично - ой, да и не в наше время сказано - а вот ведь:
"...Связи наши составляются не сходством мнений, не сообразновтью характеров, не одинакою целью в жизни и даже не сходством нравственных правил; ко всему этому мы совершенно равнодушны. Случай нас сводит, случай разводит и снова сближает без всяких последствий, без всякого значения. Эта пустота жизни, это равнодушие ко всему нравственному, это отсутствие всякого мнения и вместе боязнь пересудов, эти ничтожные отношения, которые истощают человека по мелочам и делают его неспособным ко всему стройно дельному, ко всему возвышенному и достойному труда жить, — все это дает московскому /!/ обществу совершенно особенный характер, составляющий середину между уездным кумовством и безвкусием и столичною искательностью и роскошью".
Сохраню пока в короткой (на пару абзацев) секретности, что так заставило автора "разойтись", и с облегчением читаю дальше:
"Конечно, есть исключения, и, может быть, их больше, чем сколько могут заметить проходящие: есть общества счастливо отборные, заботливо охраняющие себя от их окружающей сметенности и душного ничтожества; есть люди, которые в кругу тихих семейных отношений, посреди бескорыстных гражданских обязанностей, развивают чувства возвышенные вместе с правилами твердыми и благородными; есть люди, постигшие возможность цели высокой посреди всеобщей пустоты и плоскости; люди, умеющие создавать себе наслаждения просвещенные, и роскошествовать с утонченностью и вкусом...
Однако и самые исключения, находящиеся в беспрестанной борьбе с большинством, не могут совершенно сохраниться от его заразительности и невольно более или менее разделяют его недостатки. Так, почти нет дома в Москве, который бы чем-нибудь не обнаружил просвещенному иностранцу нашей необразованности, и если не в гостиной, не в кабинете, то хотя в прихожей найдет он какое-нибудь разногласие с европейским бытом и согласие с бытом московским.
Естественно, что это имеет влияние и на самого хозяина, и потому совершенно справедливо, что:
На всех Московских есть особый отпечаток.
Вот в чем состоит главная мысль комедии Грибоедова, мысль, выраженная сильно, живо и с прелестью поразительной истины..." - !
И это всего лишь рецензия на театральную постановку пьесы "Горе от ума"! в разделе "Смесь" журнала "Европеец".
Его первый выпуск в 1832 году, издаваемый Киреевским (интересен факт: по этому поводу были обвинения Пушкина в «непризнательности», который тогда, конце 1831 года "с величайшим напряжением собирал материал” для «Северных цветов на 1832 год», а в начале 1832 года написал издателю:
«Простите меня великодушно за то, что до сих пор не поблагодарил я Вас за Европейца и не прислал вам смиренной дани моей. Виною тому проклятая рассеянность петербургской жизни и альманахи, которые совсем истощили мою казну, так что не осталось у меня и двустишия на черный день, кроме повести, которую сберег и из коей отрывок препровождаю в Ваш журнал.
/…/
Дай бы многие лета Вашему журналу! Если гадать по двум первым №, то «Европеец» будет долголетен. Пушкин»”)!
(Журнал был запрещён - позволю себе и этот спойлер)
Вот такое читательское, журнальное, виртуальное, чтобы в странные для всех времена продолжать и "создавать себе наслаждения просвещенные, и роскошествовать с утонченностью и вкусом".
UPD
Оставлю тут (для переосмысления нашего, в сущности, времени) такое вот “послесловие” к многословию 19 века:
“…Эволюция, которую пережил Киреевский, привела к тому, что он вступил в спор с самим собой. «… У нас под русским духом понимают только отсутствие образованности», — писал он. Но кто же совершает эту ошибку? Не сам ли Киреевский, когда утверждает в «Девятнадцатом веке», что у нас «искать национального — значит искать необразованного?»
Перемены во взглядах Киреевского впечатляли даже его друзей. «Он перебывал локкистом, спинозистом, кантистом, шеллингистом, даже гегельянцем; он доходил в своем неверии даже до отрицания необходимости существования бога; а впоследствии он сделался не только православным, но даже приверженцем "Добротолюбня". С Хомяковым у Киреевского были всегдашние нескончаемые споры: сперва Киреевский находил, что Хомяков чересчур церковен, что он недостаточно ценил европейскую цивилизацию и что он хотел нас нарядить в зипуны и обуть в лапти; впоследствии Киреевский упрекал Хомякова в излишнем рационализме и в недостатке чувства в дедах веры».
Герцен тоже писал о резкости перемен, произошедших в Киреевском, писал много и всегда с грустью. «…Этого человека, твердого и чистого, как сталь, разъела ржа страшного времени. Через десять лет он возвратился в Москву из своего отшельничества — мистиком и православным».
