По-немецки от руки, старое письмо.

Вот такая пригласительная открытка ручной работы встретилась мне по дороге на работу (на столике букиниста на углу Ост-штрассе и Бисмарк-штрассе), приглашают на танцевальный вечер на "Садовую улицу" (Гартен-штрассе) к себе домой, в Дюссельдорфе ...весной 1940 года...

И я, конечно, не могла не принять это прекрасное приглашение! Нарисовано очень трогательно. И подписано очень красиво.

Было время, когда люди писали от руки, красиво))) Я к теме "шрифт" и "почерк" неравнодушна в целом. Старина, история - очень увлекательно. Готическую скульптуру (особенно) и архитектурные элементы очень ценю. Читаю много по этим темам. И про шрифты вообще, и про искусство готики, в частности. К счастью (для меня-историка), есть в Европе, чем заняться и полюбоваться, чему поудивляться)))

Приглашают прийти в большом вечернем гардеробе или униформе, позаботясь о провианте и напитках самостоятельно (заранее поужинав?). Две подписи, он и она. Что, интересно, с этими людьми стало, когда 5 лет спустя, Дюссельдорф был разрушен, а вместе с городом и домами - прежняя красивая жизнь...

Это приглашение написано "зюттерлином" (особо разработанной манерой немецкого письма, просуществовавшего 30 лет). А я им неплохо "владею" и всё собираю по теме"зюттерлин", он мне нравится, но его резко и "свысока" отменили (в 1941 году), а красив был! Шрифт не самый логичный, на мой взгляд, но и не сложный, а наоборот, детям упрощение было после предыдущих "перьевых" прописных...

Этот предшествующий "готический курсив" или куррент (нем. Kurrent) был создан на основе позднесредневекового курсива и считался более сложной и также устаревшей формой скорописи, существовавшей в Германии (в других немецкоязычных странах распространения не получила).

Шрифт Зюттерлина базируется на старых немецких почерках, таких как фрактура или швабахер, немецких печатных шрифтах, которые использовались в течение того же времени. Он такой же заковыристый, как и печатный "готический". Только "письменные" шрифты, к которым, например, Sütterlinschrift, относят, ещё сложнее разбирать. Интересно, как это всё создавалось, применялось, интерпретировалось, запрещалось, отвергалось и терялось...

Шрифт Зюттерлина, созданный берлинским рисовальщиком Людвигом Зюттерлином (1865-1917), который смоделировал его на основе рукописного шрифта древнегерманской канцелярии. Он должен был быть "упрощённым" и практически не иметь наклона вправо. Этому шрифту обучали в немецких школах с 1915 по 1941 годы.

"Сейчас старые немецкие рукописные шрифты не совсем правильно называют «шрифтами Зюттерлина» по имени берлинского графика Людвига Зюттерлина, предложившего в 1911 году свой вариант написания немецких букв. Но и до него немецких школьников учили писать в тетрадях и прописях буквы, очень далёкие от того, чему учат детей в младших классах современной Германии", - рассказывает ещё один источник.

Итак, рукописные шрифты Германии 19 и начала 20 века вплоть до сороковых годов разительно отличались от того, как писали в других странах. Томас Манн, например, привык именно к старому немецкому шрифту, все его рукописи и письма, дневниковые записи и заметки в записных книжках написаны "специальным" немецким шрифтом (и, как сейчас говорят, шрифтом Зюттерлина).

В 1915 году Томас Манн, извиняясь перед Петером Прингсхаймом, находящемуся в плену, за свое такое долгое молчание, ссылается на необходимость писать латиницей: «как ты видишь, суровое условие для твоего бедного зятя – как извинение, естественно, выглядит немного легкомысленно и неубедительно, но это, в самом деле, препятствие». О трудности писать на латинице говорится и во втором письме Томаса Манна, отправленном почти через год после первого – 10 октября 1916 года. Написав несколько первых фраз по-английски, Манн снова переходит на родной немецкий, замечая, что «он много тоньше – замечание, которое цензор может вымарать, если оно ему не понравится, но из-за этого не стоит изымать письмо целиком». Снова извиняясь, что не писал почти год, Томас клянется: «Я заверяю тебя, что я бы это делал чаще, если бы непременным условием не было бы писать на латинице, что для меня является очень жёстким условием. Очень быстро немеют пальцы, и мысли становятся совсем вялыми».

Иностранная цензура, естественно, такое написание понимала с трудом (как и мы сейчас), поэтому пропускала только письма, написанные на привычной для неё латинице, ставя перед Томасом Манном почти невыполнимое препятствие.

"Для современного читателя, даже владеющего немецким языком, это постоянное противопоставление немецкого и латиницы выглядит странным. Разве не на латинице пишут немцы? Разве в немецком языке не те же самые буквы, за небольшим исключением, что и в английском, французском или латинском алфавитах?

Ответы на эти вопросы зависят от того, какой шрифт имеется в виду – печатный или рукописный, а также от того, о каком времени идёт речь. Если говорить о печатных изданиях, то после постепенного вытеснения готических букв латинскими немецкие книги выглядят похоже на другие европейские издания".

Эти особые немецкие буквы! Мать Гёте писала своему сыну, чтобы он оставался немцем «и в буквах тоже».

Первая и основная разновидность готического письма называли тексту́ра (от лат. textura — ткань). Своё название этот шрифт получила за то, что его буквы покрывали страницу равномерно. Характерное отличие шрифтов данного типа — вытянутость букв.

Красиво, но сложно. А в 19-ом веке и в начале 20-го века все больше людей в Германии пользовались «антиквой», которую они считали более простым и удобным шрифтом. Дело в том, что в начале 20-го века шрифтом официальных документов оставалась «фрактура». В школах также обучали письму так называемым «немецким куррентшрифтом» - тоже одним из готических шрифтов. Тогда образовалось «общество сторонников старого шрифта» (Verein fuer Altschriftе), выступавшее за широкое распространение «антиквы». Название парадоксальное (понятия «старого» и «нового» как бы поменялись местами), так как слово «антиква» в переводе с латинского означает старинный, древний.

На самом же деле это общество выступало за модернизацию и упрощение шрифта. В 1911 году Общество сторонников «антиквы» добилось рассмотрения в рейхстаге вопроса о замене фрактуры на латинский шрифт в официальном делопроизводстве и отмены обучения «немецкому куррентшрифту» в школах. В результате эмоциональных дебатов законопроект был отклонен 75 процентами голосов - то есть: старую сложную пропись оставили. Несмотря на это, новая «антиква» получала всё большее распространение.

Драматические события вокруг вопроса о шрифте развернулись в эпоху нацизма. Сначала нацисты объявили, что только «ломаные шрифты» являются «истинно немецкими» и их использование всячески поощрялось. Ситуация резко изменилась в 1941-м году, когда появился не предназначенный к публикации в открытой печати циркуляр Мартина Бормана, неожиданно обвинившего готический шрифт в еврейском происхождении и на этом основании запретил его. Интересно, что напечатан циркуляр был на бланке с надписями готическим шрифтом.

Циркуляр

(Не для обнародования)

Для всеобщей информации по поручению фюрера сообщаю:

Рассматривать так называемый «готический шрифт» как «немецкий шрифт» и употреблять по отношению к нему название «немецкое письмо» - неправильно. В действительности так называемый «готический шрифт» состоит из швабахских еврейских литер. Так же, как в более поздние времена евреи захватили газеты, так в период становления книгопечатания они взяли в свои руки типографии, результатом чего стало широкое распространение в Германии швабахских еврейских литер.

Сегодня фюрер после обсуждения вопроса с рейхсляйтером господином Аманном и владельцем типографии господином Адольфом Мюллером принял решение, что «антиква» - шрифт отныне должен именоваться «нормальным шрифтом». Постепенно вся печатная продукция должна быть переведена на «нормальный шрифт». Насколько это позволяет ситуация со школьными учебниками, в сельских и народных школах при обучении должен использоваться только «нормальный шрифт».

Использование швабахских еврейских литер в учреждениях запрещается, при составлении служебных удостоверений, изготовлении дорожных знаков и т. д. должен использоваться только «нормальный шрифт». По поручению фюрера господин рейсхсляйтер Аманн должен перевести на «нормальный шрифт» в первую очередь те газеты и журналы, которые распространяются за границей или распространение которых за границей желательно. Подписано М. Борман

"Ландшафные" заметки градоведа. Теоретическое, понятия и различия.

«Ландшафт» и «пейзаж» долгое время употреблялись как синонимы, как характеристика природы, существало представление, что там, где много зелени, воды, живописный рельеф - ландшафт, а там, где всё застроено, - не ландшафт. Это, безусловно, неверно - как минимум, с того момента, когда был придуман "город-сад". Всё наше современное окружение составляют ландшафты, только они отличаются разной степенью превращения, нарушенности или, наоборот, окультуренности.

Ландшафт - территориальная комплексная система, состоящая из взаимодействующих природных и культурных компонентов, формируется под влиянием деятельности человека и природных процессов.

Ландша́фтная архитекту́ра — это объёмно-пространственная организация территории, объединения природных, строительных и архитектурных компонентов в целостную композицию, несущую определённый художественный образ. Формирование среды осуществляется с помощью природных компонентов (рельеф, вода, растительность и т.д.) и - не на первом месте! - архитектурных сооружений. Подобно архитектуре и градостроительству ландшафтная архитектура относится к пространственным видам искусства.

Другими словами:

"Ландшафтный архитектор занимается разбивкой парков, садов, озеленением. Его материалом является ландшафт и естественная растительность".

Архитектурный ландшафт - это ландшафт, сформировавшийся в процессе целенаправленной архитектурной, в том числе градостроительной, деятельности (трактуется как разновидность антропогенного, культурного ландшафта). Архитектурный ландшафт составляют здания, сооружения и - также не на первом месте! - природные компоненты. Понятие «архитектурный ландшафт» близко к понятию «ландшафт города».

Облик городов обусловлен расположением их в гористой или равнинной местности, наличием реки, озера, моря, лесных массивов, особенностями климата (и т.д.), строения в характерном расположении образуют свой городской (архитектурный) ландшафт.

Различные ландшафты (городские, сельские, рекреационные, мемориальные и др.) составляют архитектурно-ландшафтную среду.

Нетронутые ландшафты - те, которые не испытывают прямого или косвенного влияния человека. Теперь принято различать ещё и ландшафты культурные - сознательно изменённые людьми для удовлетворения своих потребностей. Противоположностью культурного выступает "безакультурний" ландшафт: деградированные ландшафты, утратившие способность выполнять любую функцию (например, отработанные и нерекультивированние карьеры, в зоне которых невозможно жить, отдыхать и т.п.).

И ещё раз слова Генриха Гейне, которые мне так созвучны и абсолютно точно описывают мои ощущения:

"Горы становились всё круче, сосновые леса внизу волновались, как зелёное море, а в голубом небе над ними плыли белые облака. Дикий облик местности смягчался её гармонической цельностью и простотой.

Как истинный поэт, природа не любит резких переходов. У облаков, какими бы причудливыми они ни казались, белый или хотя бы мягкий колорит всё же гармонически сочетается с голубым небом и зелёной землёй, поэтому все краски ландшафта переходят друг в друга, как тихая музыка, и созерцанье природы всегда целит и успокаивает душу.

Покойный Гофман изобразил бы облака пёстрыми. Но природа, как и великий поэт, умеет простейшими средствами достигать величайших эффектов. Ведь в её распоряжении только одно солнце, деревья, цветы, вода и любовь. Правда, если любви нет в сердце созерцающего, то и целое может представиться ему довольно жалким — тогда солнце всего лишь небесное тело, имеющее столько-то миль в поперечнике, деревья пригодны для топлива, цветы классифицируются по своим тычинкам, а вода — мокрая"...

_____________________________________ Это я так на досуге размышляю (теоретизирую и записываю) на две темы параллельно: ландшафтная архитектура и архитектурный ландшафт.

Записывая данные для путеводителя, обращаю внимание...

...на основы интересов туристов (что же им, в теории и в основном, интересно):

• Уникальность природно-климатических и географических условий (Рейн?);
• Производство уникальной продукции по традиционной технологии (кухня?);
• История и знаменитые исторические фигуры;
• Культурные достопримечательности (музеи, театры и проч.);
• События и мероприятия (спортивные мероприятия, фестивали, праздники, выставки, конференции и прочие - карнавал!);
• Здания, монументы и скульптуры...

Понятные и заметные в работе "пункты программы". И ещё интересные мысли из научной работы о туристах, Германии и имидже её многочисленных "главных городов" (приведу далее выборочно).

Современные туристы ― это коллекционеры мест. Согласно исследованиям, 80% туристического рынка составляют люди, которые отправляются в путешествие не в первый раз. Таких людей уже не вполне удовлетворяет стандартный туристский ассортимент ― морские пляжи, краеведческие музеи и картинные галереи. Они всё чаще стремятся к комплексным впечатлениям, охотно совмещая отдых с познанием нового, поправку здоровья с эксклюзивной экскурсией, участие в деловой конференции со спортивной активностью и осмотром достопримечательностей.

...Знакомый город открывается с необычной стороны: ... попробовать, примерить, купить.

...Туризм, развитый на достаточно высоком уровне, позволяет посетителям страны составить свое положительное мнение, создать свой собственный образ той или иной территории.

...Германия представляет собой целостное государство относительно недавно; до этого, на протяжении веков, страну составляли разрозненные княжества, графства и монархии. Благодаря этому в Германии есть несколько главных городов, каждый из которых обладает своим собственным уникальным характером, сформированным его историей и окружающей местностью. В каждом городе Вы не только попадёте в совершенно отличный от других мир с особенным архитектурным стилем и художественными богатствами, но также ощутите свойственный только этому городу стиль жизни.

...Туризм в Германии обеспечивает 8 процентов внутреннего валового продукта страны. Непосредственно в туристической сфере почти 3 миллиона рабочих мест. Наряду с торговлей это - самый крупный сектор в сфере услуг...

Германия становится все более популярным туристским направлением. Ежегодно Германию посещают около 18 млн. туристов, каждый из которых проводит в гостинице не менее двух ночей. Наиболее активно отдыхают в Германии голландцы, американцы и англичане. Самыми популярные среди зарубежных туристов немецкие города - Берлин, Мюнхен, Гамбург и Баден-Баден. Отрасль туризма занимает второе место после автомобилестроения.

...В Германии упор делается на постиндустриальный мотив, например заброшенные угольные и соляные шахты в Руре, судостроительные заводы времен Второй мировой войны. Хотя, конечно, открыты и многие действующие предприятия, из которых лидер по посещаемости ― завод BMW в баварском Вольфсбурге (260 тыс. туристов в год).

Благодаря своему положительному имиджу, из городов Германии наиболее привлекательными для туристов являются:

• Берлин: возрождённая столица;
• Франкфурт-на-Майне: немецкий "Майнхэттен";
• Мюнхен: баварские традиции и современность «Мюнхен расположен между искусством и пивом подобно деревне между холмов», - сказано 150 лет назад Генрихом Гейне.

И вот что говорится об имидже Дюссельдорфа: "Оживлённый современный город на Рейне - элегантный, хлебосольный и космополитичный, характерными чертами которого стали мода, культура и стиль жизни. Элегантная сторона Дюссельдорфа ярко выражена на торговой улице Кёнигсалее. Самая знаменитая достопримечательность города - футуристические архитектурные шедевры Фрэнка О. Гери на набережной Медиенхафен. В старой части города насчитывается более 260 баров и ресторанов, где протекает радостная жизнь населения Рейнланда. Благодаря множеству музеев, театров, концертных залов и галерей Дюссельдорф получил репутацию международного центра искусства и культуры".

А вот что о Кёльне – "город, в облике которого отражена 2000-летняя история культуры и сплетение древнеримского, средневекового и современного влияния. Знаменитый символ города – Кёльнский собор – является местом встречи людей со всего Света. Название города свидетельствует о его древнеримском прошлом, когда он назывался Колония. Архитектурное наследие эпохи Римской империи и Средневековья, так же как Кёльнский собор стали живыми декорациями на культурной сцене города. Кроме всего прочего Кёльн является столицей карнавалов и радостной жизни на Рейне, а также особенно привлекательным ярмарочным центром. Открытый, дружелюбный и простой..."

Почерпнуто из курсовой работы "Формирование имиджа городов ФРГ" /Новосибирск, 2012

Как поэт делает композитора поэтом.

Генрих Гейне в «Мемуарах господина Шнабелевопского» вкратце описал представление драмы, которую видел в Лондоне в 1827 году* и «канонизировал» детали, ставшие легендарными: Летучий Голландец не может достичь гавани, поскольку поклялся «всеми чертями», что объедет какую-то скалу; экипаж призрачного корабля передает на берег пакет писем, адресованных уже умершим людям; встречное судно ожидает беда, если на борту нет Библии или к фок- мачте не прибита подкова; один раз в семь лет моряк может попытать счастья и сойти на берег. Но главное, Гейне намечает мотив возможного спасения Голландца, обретения им покоя, благодаря верности женщины.

Вагнер позакомился со сборниками рассказов («Салонами») Гейне еще в 1838 г. в Риге. В путешествии из Риги морем, когда Вагнер попал в шторм и чуть не погиб, легенда о Летучем Голландце была вновь услышана из уст моряков, отчаянно сражавшихся с разбушевавшейся стихией. В «Моей жизни» Вагнер вспоминает: «Невыразимое чувство овладело мной, когда эхо вернуло клич команды от ужасающих гранитных стен, под которыми бросали якорь и поднимали парус. Короткий ритм этого крика запомнился мне как сильное утешающее предвестие и оформился скоро в тему песни моряков моего «Летучего Голландца», идея которого уже вынашивалась мной и несомненно только от таких впечатлений получала новые музыкально-поэтические краски». Занятый в Париже поисками работы, Вагнер постоянно вспоминал и «Летучего Голландца», пока, наконец, познакомившись с Гейне, не спросил его разрешения использовать сюжет об этом «Агасфере океана» и найденную немецким поэтом версию избавления скитальца от проклятья.

*Гейне рассказывает старинную легенду в ироническом ключе, смещая акценты с проблем религиозно-мистических на проблемы этические. Дьявол, иронизирует Гейне, потому и разрешает Голландцу раз в семь лет сходить на берег, что уверен в невозможности спасения от заклятья, поскольку не земле не найдется ни одной женщины, верной своему избраннику. Ироническая интерпретация истории о Голландце чувствуется уже в начале повествования, которое Гейне начинает со слова Fabel — басня, сказка (но не легенда, как в русском переводе), что, несомненно, призвано настроить читателя на определенный лад. Романтическую легенду Гейне передает как досужую басню, в которой обычная концовка, дидактически морализованная, заменяется своей противоположностью.

Совершенно в другой тональности легенда о Летучем Голландце истолкована Вагнером, увидевшим в сказании черты мифа, константа которого — нескончаемые скитания человека и желание покоя. Сказание о моряке-скитальце воспринимается Вагнером обостренно, наверное, потому, что и сам художник ощущает себя скитальцем на этой земле: он постоянно переезжает с места на место в поисках лучшей доли и работает, работает, работает. Нет рядом и той женщины, которая бы его понимала и была беззаветно предана ему. ... Драматизируя историю Голландца, Вагнер ориентируется не только на легенду, но и на пьесу, о постановке которой говорит Гейне в «Мемуарах господина Шнабелевопского».

Есть еще одно важное различие в подходах Вагнера и Гейне к толкованию легенды о Летучем Голландце. Гейне рассказывает эту историю, а Вагнер показывает, — и потому подробно описывает место действия, отдавая дань местному колориту: скалистый норвежский берег моря, темная ночь, жестокий шторм. Вагнер наследует идеи романтизма, будучи необычайно восприимчивым к природе, которая понимается как единое целое, безусловно наделенное душой.

Море представлено как одушевленное существо, олицетворяющее и человеческие страсти, и стихию природы. Море то волнуется, бушует, неистовствует, то успокаивается, становится чуть ли не ласковым, причем все эти изменения находятся в зависимости от внутреннего состояния героев. Корабль Голландца появляется под кроваво-красными парусами (деталь, присутствующая и у Гейне, но не обыгранная им). У Вагнера красные паруса, контрастируя с черными мачтами, представляются более зловещими, зримым воплощением дьявольского заклятья и одновременно страданий неприкаянного грешника...

«Летучий Голландец» — первое произведение Вагнера, которое строится пока еще интуитивно на принципах нового жанра, впоследствии обоснованного художником теоретически, — на принципах музыкальной драмы. «Первые три вещи («Летучий Голландец», «Тангейзер» и «Лоэнгрин») я написал и сочинил к ним музыку еще до работы над теоретическими трактатами... сильно ошибаются, когда утверждают, будто я написал эти три произведения, намеренно подчинив их сформулированным мною абстрактным правилам».

Вагнер видит и развивает в сюжете о Голландце иллюстрацию романтической оппозиции жизнь — смерть, в которой жизнь есть страдание, а смерть — желанное избавление от страдания, но принести это избавление способна лишь великая любовь.

У Вагнера в «Летучем Голландце» понятие смерти обретает для героев различные смысловые значения. Желание смерти — лейтмотив сознания Скитальца становится то своеобразным бунтом против бессмысленности существования, то стремлением преодолеть роковую предопределенность, то надеждой на вечное успокоение души.

В истолковании Вагнером антиномии жизнь — смерть проявилось и мифологическое понимание жизни как субстанции, ограниченной временными точками рождения и смерти. Но понятие смерти в «Летучем Голландце» трактуется не как окончательное уничтожение жизни, а как переход в иную форму существования. Смерть становится основой новой жизни, но в другом измерении, в круговороте бытия, не имеющем начала и конца, т. е. в вечности. В таком контексте жизнь и смерть находятся не в оппозиции, а в своеобразном сотрудничестве: жизнь порождает смерть, а смерть ведет к возрождению жизни.

В «Обращении к моим друзьям» Вагнер, подводя своеобразные итоги своей деятельности, отмечал, что, начиная с «Летучего Голландца», он становится поэтом, который художественно обрабатывал сырой материал народной саги и заранее осознавал возможности музыкального воплощения своих стихов.

Источник: http://19v-euro-lit.niv.ru/19v-euro-lit/articles-ger/lozovich-istoki-mifopoeticheskoj-dramaturgii.htm

Макс о Гарри из Дюссельдорфе - из "Воспоминаний о Гейне". И о Максе в России.

Максимилиан Гейне, младший брат поэта Генриха Гейне о 1813/1814из "Воспоминаний о Гейне" (*1866):

"Наша мать, которая вообще была сторонницей довольно строгого воспитания, приучила нас с раннего детства к тому, чтобы мы, будучи у кого-либо в гостях, не съедали дочиста всё, что лежало у нас на тарелках. То, что должно было остаться, мать называла «прили­чием». Она никогда не позволяла нам также, когда нас сажали пить кофе, класть в чашку слишком много сахару; в сахарнице непременно должен был оставаться хотя бы один большой кусок. Как-то в прекрасный летний день мы, мать и все дети, пили кофе за городом. Когда мы выходили из сада, я приметил, что в сахарнице остался большой кусок сахару. Мне было тогда семь лет, я думал, что меня никто не видит, и, улучив минуту, быстро выта­щил сахар из сахарницы. Но мой брат Генрих заметил это, испуганно подбежал к матери и торопливо сказал: «Мама, подумай только, Макс съел приличие!» ...

Когда Генрих Гейне учился в дюссельдорфской гимназии, в конце учебного года его включили в группу учеников, которые должны были декламировать стихи на публичной школьной церемонии. В то время юный гимназист был влюблен в дочь президента верховного апелляционного суда фон А. удивительно красивую стройную девушку с длин­ ными белокурыми локонами. Я уверен, что многие из его первых стихов были посвящены этому прелестному, почти идеальному созданию. Зал, в котором должна была состояться торжественная церемония, был битком набит. В первом ряду, в парадных креслах, сидели школьные инспекторы. Позолоченное кресло в середи­не ряда было не занято. Президент верховного апелляционного суда приехал со своей дочерью очень поздно, и не оставалось ничего другого, как посадить прелестную барышню на свобод­ное позолоченное кресло между почтенными школьны­ми инспекторами. Гейне как раз декламировал балладу Шиллера «Кубок» и с большим подъемом произнес строку:

И дочери царь приказал... —

и тут злая судьба заставила его взглянуть именно на то позолоченное кресло, где сидела обожаемая им краса­вица. Гейне запнулся. Трижды повторял он «И дочери царь приказал...» — но дальше не мог вымолвить ни слова. Напрасно классный наставник пытался ему подсказывать, Гейне ничего не слышал. Широко раскрытыми глазами он смотрел на девушку в позолочен­ном кресле как на внезапно возникшее неземное виде­ние и затем упал без чувств. Никто и предположить не мог, что было этому причиной. «Наверное, в зале было слишком жарко», — сказал инспектор моим подоспев­шим родителям и велел открыть все окна. Спустя много лет брат рассказал мне, что послужи­ло причиной этого происшествия, при этом он часто прерывал себя восклицанием: «Каким же я был тогда непосредственным и наивным!»

1819/1820

Когда Гейне изучал право в Боннском университете, он приезжал во время каникул в Дюссельдорф. Он был очень мил, кроток и мягкосердечен, но в гневе крайне резок, а иногда, против своего обыкновения, даже склонен к насильственным действиям. Я ещё помню, как однажды он вышел из себя, возмущённый бесстыд­ным вымогательством носильщика с тележкой, который должен был доставить его чемодан с почты в родитель­ский дом; другой на его месте дал бы грубияну пощёчину. Генрих же, бледный от гнева, взял себя в руки, спокойно отсчитал деньги, которые запросил с него носильщик, и изо всей мочи дёрнул мужлана за его длинные чёрные бакенбарды, любезно сказав ему: «Друг мой, я думал, что у вас накладные бакенбарды». «Так я, — рассказывал он позднее, — дал волю своей страшной злости, не дав этому субъекту повода пожа­ловаться на меня».

С ранней юности я любил пьесы немецких драматур­гов; для развития этой склонности много значило, очевидно, то, что меня, ещё почти ребенка, очень часто брали с собой в театр. Это было время, когда театраль­ные сцены были заполнены пьесами из рыцарских времён. Моим любимым чтением были «Иоганна фон Монфокон», «Крестоносцы», «Солнечная дева» и т. д. Было мне тогда тринадцать лет. Это увлечение очень не нравилось моему брату Генриху. «Макс, — сказал он однажды, — такие книги портят вкус, я подарю тебе другую книгу, чтобы ты читал её в свободное время. Это тоже пьеса». С этими словами он взял со своего стола маленькую книжечку в черном картонном переплёте и сказал: «Это мой подарок тебе». Я раскрыл книгу и впервые прочёл заглавие: «Фауст» Гёте. Первая часть трагедии». Я полистал первые страницы чудесного пролога, а затем, по мальчишеской привычке, раскрыл томик на последней странице, где прочел слова: «Генрих! Ген­рих! — «За мной скорее!» — «Спасена!», которые пока­зались мне столь загадочными. Я поглядел на брата, совсем оцепенев, словно человек, который хочет ска­зать: «Такую комедию я не пойму». Тогда он взял книгу, быстро схватил перо и написал на внутренней стороне переплёта следующие строки:

«Труден «Фауст», я не скрою. Ты не раз его прочтёшь, Но когда его поймёшь, Чёрт придет уж за тобою».

С тех пор прошло много десятилетий, и когда я был в Париже за несколько лет до кончины поэта, мы случайно заговорили о второй части «Фауста» Гёте. «Генрих, — сказал я, — я не забыл, что ты мне однажды написал на переплете первой части «Фауста», — и прочел ему это четверостишие. «А что ты мне сейчас на это ответишь, Макс?» Я взял лист бумаги и написал карандашом следу­ющее:

Брат, я понял эту книгу. Было все, как ты сказал, Но зачем великий Гёте Часть вторую написал?

Брат улыбнулся, пожал мне руку и сказал: «Этот стишок издайте среди моего наследия».

А теперь пару строк про Максимилиана Гейне, не ставшего поэтом, но написавшего книги. Гейне, Максимилиан — врач, младший брат поэта Генриха Гейне, родился в Дюссельдорфе в 1805 году и умер в Берлине (1879).

Судьба его связана с Россией! После окончания Мюнхенского университета в 1829 он служил долгое время военным хирургом в русской армии и принимал участие в знаменитом переходе через Балканы отряда генерала Дибича (1830), в польском походе и в подавлении польского восстания (1831). По окончании военных действий поселился в Петербурге, где занял место старшего хирурга при военном госпитале, вышел в отставку в чине статского ("надворного") советника.

В конце 1833 года врачи Н.Ф.Арендт, К.И.Фридебург и сенатор А.И. Апраксин составили проект учреждения больницы для малолетних детей из неимущих слоев, подверженных инфекционным и детским болезням. Первая в России педиатрическая больница получила название «Императорская Николаевская детская больница» (по инициативе лейб-медика под патронатом императора Николая I) была открыта в доме Оливье недалеко от Аларчина моста, во дворе была устроена часовня для панихид. Эта детская больница обладала вместимостью 60 коек и стала первой в России и второй в Европе (после парижской). Доктор Максимилиан Гейне также служил в этой больнице.

Он был близким другом Арендта (принявшего в детской больнице должность консультанта, а его помощником стал доктор Максимилиан Гейне), после смерти друга женившийся на его вдове.

Пирогов очень похвально оценивал деятельность Максимилиана Гейне. А ещё он писательствовал.

Макс Гейне вместе с Тильманом и Кнебелем основали первый русский медицинский журнал на немецком языке «Medizinische Zeitung Russlands», издававшийся 15 лет (1844—1859). Ему принадлежит несколько санитарно-топографических исследований ο Петербурге («Medico-topographische Skizzen v. St.-Petersburg» - 1844).

Максимилиан Гейне опубликовал ряд исследований, и в частности описания одесской чумы, как один из участников борьбы с ней.

В 1846 году напечатал ценное медико-историческое исследование «Beiträge zur Geschichte der orientalischen Pest». В 1848 г. написал также очень ценное исследование об истории медицины в России «Zur Geschichte der Medizin in Russland», а в 1853 г., после своего путешествия, наброски под названием «Reisebriefe eines Arztes» (Дорожные письма одного врача).

Кроме медицинских работ, большинство которых представляет, помимо специального, большой культурно-исторический интерес, он "не был чужд и изящной литературе". Живя в России, он написал несколько беллетристических произведений. Изображённые им русские нравы и картины быта в таких книгах, как «Петербургские письма», «Чудо Ладожского озера», «Картинки из Турции», «Стихи», по словам их читавших, "оставляют очень приятное впечатление": "Его беллетристика очень живая". Непременно хочу отыскать эти книги и почитать.

В 1886 году (уже вернувшись в Германию) он издал цитируемое «Воспоминание о Генрихе Гейне и его семье»…

Гейне на Рейне, 1820-е годы, молодость. О внешности.

Студент, каникулы. 1820 год.С особой любовью Генрих Гейне изучал сочинения Байрона*. Летом 1820 года он часто нанимал лодку до Годесберга, "деревни, расположенной в часе гребли от Бонна вверх по течению"; там он имел обыкновение отдыхать, лёжа в лодке и держа перед собой томик Байрона. С середины августа "до половины октября 1820 года он жил в расположенной напротив Бонна деревне Бойель", где он снял комнату на время каникул, и там в уединении он начал работу над своей извест­ной трагедией «Альманзор»...

Потом он отправится в Берлин.

Интересно, что его однокурсники в то время чувствовали себя в «общине верующих в Гейне», которая возвела в культ «учение о едином человечестве, не знающем никаких националь­ностей». ...Интернационал Гейне?..

*Элиза фон Гогенхаузен, которая в то время в Берлине занималась переводами прославленного бри­танца, лорда Байрона, первая провозгласила в 1821 году Гейне (познакомившись с ним лично) преемником Байрона в Германии, что вызвало немало возраже­ний; "однако это её признание обеспечило ей вечную благодарность со стороны Гейне".

О его внешности так вот (отчасти по-разному) рассказали его современники Карл Везерманн, Германн Шифф и Георг Книлле:

"...в начале 1822 года в Берлине, внешность его — а ему было лет двадцать пять—двадцать шесть — производила приятное впечат­ление; хотя ростом он был ...несколько ниже среднего роста, он был тем не менее строен и весьма пропорционально сложен; черты его лица были правильными и почти не выдавали его еврейского происхождения; у него был несколько бледный цвет лица, бороду он брил, одет был в полном соответствии с модой: носил чёрный фрак, чёрные панталоны, сапоги с острыми носками, чёрный жилет, высокий белый галстук, который слегка прикрывал подбородок, и высокую войлочную шляпу с широкими полями (так называемый «боливар»). Он столовался ... в «Кафе Нацио­наль» на улице Унтер-ден-Линден и вообще жил по-барски". *** "Внешность Гейне не была импозантной. Он был бледен и хил, его взгляд был тусклым. Из-за близору­кости часто щурился. Из-за выпиравших скул на его лице образовались те мелкие морщинки, которые могли выдать его польско-еврейское происхождение. В ос­тальном он не был похож на еврея. Цвет его гладко причёсанных волос был неопределённым, зато он лю­бил показывать свои изящные белые руки. В его характере и поведении была благородная сдержанность, некое личное инкогнито, с помощью которого он скрывал свое истинное достоинство от других. Он редко бывал оживлённым. Я никогда не видел, чтобы он, будучи в дамском обществе, говорил комплименты женщине или молодой девушке. Он говорил тихим голосом, монотонно и медленно, словно подчеркивая каждый слог. Время от времени, когда он вставлял острое словцо или умное замечание, на его губах возникала какая-то четырехугольная улыбка, совершен­но не поддающаяся описанию". *** "Гейне едва достигал среднего роста и был тщеду­шен. У него был очень приятный голос, лукавые глаза средней величины, светившиеся умом и живостью; увлечённый разговором, он имел обыкновение их при­крывать; у него был красивый, резко очерченный нос с легкой горбинкой, ничем не примечательный лоб, свет­ло-русые волосы и рот, который постоянно подергивал­ся и очень выделялся на его продолговатом, худом и болезненно бледном лице. Его алебастрово-белые руки отличались изящнейшей формой и некой одухотворен­ностью. Особенно красиво они выглядели, когда друзья, собравшись в своем кругу, просили Гейне продекламировать его великолепную песню о Рейне: «Как из тучи светит месяц...» и т. д. Тогда он обычно вставал и далеко простирал свою красивую белую руку".

А теперь смотрите, как иначе запомнил его восторженный ученик по имени Левин Браунхардт:

"На­сколько я сейчас еще могу вспомнить, Гейне находился в то время в расцвете своей молодости. Он был скорее высок, чем коренаст, его прекрасное, еще юношеское лицо излучало здоровье. У него были красивой формы голова и белокурые волосы. Ничто в его внешности не указывало на его восточное происхождение. Одевался он всегда модно и элегантно. Одним словом: «Не was а real gentleman, comme il faut» с головы до пят".

"Гейне вёл с нами занятия по французскому, немецкому языку и истории Германии. Он был великолепным лектором. С большим воодушевлением, более того, с неподражаемым поэти­ческим вдохновением он описывал победы Германа, или Арминия Германца, и поражение римского войска в Тевтобургском лесу. Герман, или Арминий, был для него примером великого героя и патриота, который рисковал жизнью, всем, что имел, чтобы завоевать свободу для своего народа и сбросить римское иго. Когда Гейне, напрягая голос, восклицал, как некогда Август: «Вар! Вар! Отдай мне мои легионы!» — его сердце ликовало, его прекрасные глаза блестели и его выразительное мужественное лицо сияло радостью и блаженством.

Мы, его слушатели, были в высшей степени изумлены и даже потрясены; еще никогда прежде мы не слыша­ли, чтобы он говорил с таким воодушевлением. Мы были готовы целовать ему руки, и наше почтение к нему сильно возросло и осталось у нас на всю жизнь.

Само собой разумеется, что попутно он высказывался и о современной Германии. Мне особенно запомнилось, как он при этом выражал глубочайшее сожаление по поводу тогдашней раздробленности нашего отечества и говорил буквально следующее: «Когда я смотрю на карту Германии и вижу эту уйму цветных пятен, меня охватывает настоящий ужас. Напрасно спрашивать себя, кто, собственно, управляет Германией». К сожа­лению, поэт так и не дожил до объединения Германии во главе с доблестным и справедливым императором, которое он предсказывал в одном из своих последних стихотворений.

С радостью и любовью мы занимались у него французским языком. Уже после трех месяцев занятий я мог переводить Плутарха. Будучи девяностотрехлетним старцем, я и сейчас горжусь тем, что могу сказать: великий поэт особенно благоволил ко мне. В шутку он называл меня своим маленьким любимым учеником Вагнером. Я должен был приносить ему книги из Королевской библиотеки и менять их, а также оказы­вать другие мелкие услуги, за что получал от этого благородного человека щедрое вознаграждение. ...

Очень часто Гейне говорил о своей матери, которую любил с истинной нежностью. «Моя мать, — говорил он, — верно, родом из благородной еврейской семьи. Евреев часто изгоняли из европейских стран, так что мои предки оказались заброшенными в Голландию, где словечко фон превратилось в ван»...

О своих родных местах в Рейнской области он говорил с воодушевлением и описывал их как рай земной".

Закончить эту заметку хотелось бы "рекомендательным" письмом Фердинанда Гримма (да-да, брату Братьев!) Якобу и Вильгельму:

"Берлин, 6 мая 1824 Я рекомендую вам хотя и не окончившего курс, но наблюдательного Г.Гейне из Дюссельдорфа, который возвращается, чтобы еще раз прослушать лекции о пандектах, в Гёттинген, где он уже прежде учился,.. и охотно хотел бы познако­миться с вами. Хотя его внешность не способствует возникновению хорошего впечатления о нём, зато в стихах его содержится что-то подлинно пережитое, они привлекают тем, что звучат как хорошие народные песни..."

Путеводитель - "Путешествие из Дюссельдорфа в Дюссельдорф" (с:)-мой

"Представляете, мы не нашли путеводителя о Дюссельдорфе?!"- из сказанного мне вчера на экскурсии.

Пришлось вчера опять оправдываться. Он есть, пока у меня в голове, но "руки не доходят", пока я с вами по городу хожу.

Вот он каким будет - в пяти частях:

• Мой "роман" с Дюссельдорфом - главный рассказ гида или длинное вступление градоведа.
• 11 маршрутов и 11*11 достопримечательностей + 1111 интересностей - собственно путеводитель.
• Библио-биографическое из Дюссельдорфа - интересные судьбы и истории (кто и когда).
• Основные сведения и советы туристам - шпаргалки и схемы (что и где).
• Календарик (что и когда). Словарик (что и как).

Вим Вендерс сказал: «Я — ТУРИСТИЧЕСКИЙ АГЕНТ»

Вим Вендерс, которого спросили в интервью: Города — герои ваших фильмов, они живые" - ответил:"Да, это большие живые существа. Они, как люди, имеют свой характер, своё настроение, какие-то — очень красивые, другие не очень, некоторые очень сложные".

Очень разделяю это мнение. И, по случаю праздника, повторю мнение режиссёра, рассказавшего и о характере Дюссельдорфа.

Вим Вендерс: «Я — ТУРИСТИЧЕСКИЙ АГЕНТ»

Екатерина Мцитуридзе. Что заставляет человека, и в частности ваших героев, встать с любимого дивана и отправиться в путешествие?

Вим Вендерс. Главная причина — возможность установить личную связь с городом, с разными городами. Я стараюсь путешествовать, чтобы сохранять в себе любимые города.

Екатерина Мцитуридзе. Города — герои ваших фильмов, они живые.

Вим Вендерс. Да, это большие живые существа. Они, как люди, имеют свой характер, свое настроение, какие-то — очень красивые, другие не очень, некоторые очень сложные. Последний город, портрет которого я создал, — Кёльн. ...Его жители до сих пор говорят на диалекте, который, кроме них, никто не понимает. И мне это ужасно нравится.

Екатерина Мцитуридзе. Кажется, Kёльн — второй немецкий город, после Берлина, ставший героем вашего фильма. Кроме них героями ваших картин становились Париж и Лиссабон, Нью-Йорк, Сидней, даже чуточку Москва. Как вы считаете, города меняются, как люди, или меняются только времена?

Вим Вендерс. Люди сильно меняются. Особенно здесь, в Берлине. И город очень изменился. Все стали деловыми, озабоченными, все спешат, не находя времени расслабиться, все ужасно заняты, но никто не знает, чем именно.

...Я не творец, я искатель. Я ищу нечто, и нечто ищет меня. Я тот, кто получает много подарков — от людей, от мест, где бываю. Я верю, что город, например, находит и использует людей, чтобы установить с ними связь. ... Я привожу людей в места, которые сам не знаю, и помогаю им говорить и делать что-то, чего они прежде никогда не делали. И ничего загадочного, мистического в профессии режиссера нет. Я просто директор туристического бюро.

"Ангельская перспектива" Вима Вендерса - это ангелы обозревают город

"на колоннах и башнях кирх мы видим маленькие человечьи фигурки.Это ангелы обозревают город" - из комментариев к "Небу над Берлином" - ещё одному замечательному фильму.

АНДРЕЙ ПЛАХОВ. «Всего 33 ЗВЕЗДЫ МИРОВОЙ КИНОРЕЖИССУРЫ». Винница. 1999 Глава 7. Вим Вендерс. Жизнь после смерти:

"Последним из “шедевров Вима Вендерса” (типовое название ретроспектив режиссера) стало “Небо над Берлином” (1987). Если этот фильм до сих пор не успел стать глянцево-хрестоматийной классикой, то потому лишь, что привыкнуть к топографии и топонимике единого Берлина мы за десять лет еще не успели. Так же как к новому статусу Вима Вендерса — политика, профессора, академика, миссионера, возглавляющего теперь Европейскую киноакадемию ...

“Небо над Берлином” стало, таким образом, если не лучшим, то главным фильмом в жизни Вендерса. И во многом роковым.

Вендерс всегда любил города, утверждал, что у каждого из них свой характер, что асфальтовые джунгли и городские пустыри столь же наполнены поэзией, как прерии и пустыни.

Характер Берлина определяла Стена, именно она до предела обостряла ощущение города, каким увидели его ангелы Вендерса: пристанищем мрачноватых домов, железнодорожных путей, виадуков. Люди обходили Стену по воде, по воздуху, ломали ноги, лезли на проволоку, пролетали под шлагбаумами в специально сконструированных автомобилях.

Всего этого нет в фильме Вендерса, зато в нем есть гениальное открытие — ангелы, свободно парящие над Стеной. Решение столь наивное и чувственно простое, что не пришло бы в голову никому, кроме умозрительного Вендерса. Витающие над полками синематеки бессмертные ангелы кинематографа поведали Вендерсу, как однажды Бог послал их в Берлин и велел подготовить рапорт о том, что происходит в этом городе. Время от времени кто-то из них, тронутый людскими горестями и страстями, отказывался от бессмертия и становился человеком. Такова участь Дамиэля — ангела, влюбившегося в циркачку.

Вендерс делал современную городскую сказку, но он как никто знал, что кино материально и не терпит доморощенной мистики. Поэтому он преподнес сказку как документальный репортаж, словно бы снятый одним из ангелов, которого снабдили кинокамерой. В роли этого ангела выступил французский оператор Анри Алекан. Ему принадлежала идея сделать фильм черно-белым и снять ключевые сцены с высоты птичьего полета. Картина так и начинается: на колоннах и башнях кирх мы видим маленькие человечьи фигурки. Это ангелы обозревают город, но у них уже нет крыльев, и через мгновение они должны раствориться в людских толпах. И в дальнейшем, даже в крупных планах, присутствует взгляд немного сверху: как выразился Вендерс, “такова ангельская перспектива”.

Гюнтер Грасс: глава "1910" и "толстая Берта"

Сначала предпосылки. 19 век. Из учебника:

"Значительным препятствием для процесса индустриа­лизации в Германии была политическая раздробленность этой страны. Ситуация значительно улучшилась после объединения немецких земель в 1871 г. Крупнейшим про­мышленным районом Германии становится Рурская область, где находились значительные месторождения угля высокого качества. Впоследствии здесь была основана ком­пания Круппа, являвшаяся ведущим производителем ста­ли в Германии. Другой промышленный центр страны рас­полагался в долине реки Вуппер. В начале века он полу­чил известность за счет производства хлопчатобумажных тканей, добычи угля и железной руды. Именно в этом районе Германии для производства чугуна вместо древес­ного угля впервые стал использоваться кокс.

Это про регион, окружающий Дюссельдорф. И в нём - город Эссен, который ещё называют "городом Круппов". У Круппов была Берта (1886 - 1957, внучка Альфреда Круппа, «пушечного короля», который в своё время вывел фирму в лидеры).

А была ещё у Круппов "Большая Берта" - названа по имени Берты Крупп - самая большая осадная пушка времен Первой мировой войны, построенная в Германии; спроектирована в 1904 году, построена в 1914 году на одном из заводов Круппа в Эссене.

Калибр орудия 420 мм, вес снаряда 820 кг, максимальная дальность обстрела 15 км. Всего было выпущено 30 подобных орудий. Так вот эту выпускавшуюся в годы Первой мировой войны 420-мм гаубицу крупповцы называли Большой Бертой, или Толстой Бертой (Dicke Bertha).

А теперь как этот фрагмент истории Германии отражён в главе "1910" - Мое столетие (переводчик Софья Львовна Фридлянд) Гюнтера Грасса: - рассказ одной "толстой Берты" и, может быть, ещё одна версия названия той гаубицы:

"Ну, теперь я вам расскажу, почему здешние парни из-за того, что звать меня Бертой и вообще я из себя довольно полная, привесили мне эту кличку. Жили мы тогда в заводском поселке. Квартира была от завода и очень близко. Зато весь дым тоже нам доставался. Но когда я начинала браниться, потому как белье снова, пока сохло, все стало серое, а мальчишки кашляют без передыху, отец повторял: «Да будет тебе, Берта. Кто работает у Круппа на сдельной, тому надо поспевать на работу вовремя, как штык». Ну мы и жили тут, до последнего времени, хоть и тесновато было, потому как заднюю комнату, которая выходила на крольчатник, пришлось уступить двум холостякам, их еще называют нахлебники, а для швейной машинки, которую я на свои кровные купила, места и вовсе не осталось. А мой мужик, он знай себе говорит: «Да брось ты, Берта, главное дело, крыша не течет».

Сам он работал в литейном цеху. Отливали они там пушки. Со всеми причиндалами. До войны оставалось года два от силы. Так что работы у них хватало. И отлили они такую хреновину, которой прям все гордились, потому как такой громадины еще свет не видел. А в нашем-то поселке многие работали на литье, и оба наших нахлебника тоже, стало быть и разговор об этом шел все время, хотя это считалась вроде как тайна. И они все никак не могли довести эту пушку до ума. Она должна была получиться вроде мортиры. Это такие короткие. Калибр считался точно сорок два сантиметра. Но отливка все не удавалась и удавалась. И вообще дело тянулось и тянулось — конца и краю не видать. Но отец знай себе говорил: «Если ты спросишь у меня, я тебе так скажу: это мы еще успеем, пока всерьез дойдет до дела. Ну, ты ж Круппа знаешь, захочет, так продаст ее русскому царю».

А потом и впрямь дошло до дела, через несколько лет, но они и не подумали ее продавать, а издаля стрельнули из этой пушки прямо по Парижу. И называли ее повсюду «Толстая Берта». Даже там, где про меня и слыхом не слыхали. Это просто литейщики из нашего поселка назвали ее так в честь меня, потому как в поселке-то я была сама толстая. Мне это вовсе и не понравилось, что обо мне разговоры пошли, но мой мужик и говорит: «Это ж они не со зла». А я эти пушки на дух не переносила, хоть мы с них и жили у Круппа-то. И если вы меня спросите, скажу прямо: жили не сказать чтоб плохо. У нас по поселку даже куры бегали, и гуси тоже. А в закуте почти у каждого стояла свинья. А по весне даже и кролики…

Только в войне с нее большого проку не было, с ихней толстой Берты. Французы-то поди со смеху помирали, когда она опять стрельнула мимо. А мой мужик, которого Людендорф под конец загреб в ландштурм, из-за чего он и стал у меня калекой, и стало быть нам нельзя было оставаться в поселке, а можно только снимать беседку на мое сбереженное, он мне всякий раз говорит: «Да будет тебе, Берта, по мне можешь и больше истратить, главное, чтобы ты у нас здоровенькая была»".

"Плывите Рейном до Дюссельдорфа! Там, в городе и на лугах у Рейна, вы найдёте..." (с)

Смотрите, какую историю нашла! Да, про Дюссельдорф, конечно :-)Рейн, Кирмесс, Нибелунги, Оберкассель и Обербильк! Рассказывает Вольфганг Колльберг в "Хранителях жемчужного жезла" (перевод Светланы Одинцовой)

"— Плывите Рейном до Дюссельдорфа! Там, в городе и на лугах у Рейна, вы найдете первую летную команду. И птица скрылась в низких тучах так же неожиданно, как и появилась. — Кстати, зовут меня Нандур! — донесся до них голос из облаков. Теперь все на плоту очнулись. Рейн! Им надо плыть по овеянному легендами Рейну! — Ну, и где находится эта дыра? Как там она называется? Дюзендорф? — Нет, Дюссельдорф. Лежит на берегах речушки Дюссель. — Это за Вормсом? Клининг вздохнул. Все гномы от мала до велика просто с ума сходят, слыша слово «Рейн». Рейн! Вормс! Хаген из Тронье! Сокровища Нибелунгов! Мечта каждого гнома — вернуть знаменитые сокровища. Того, кому это удастся, наверняка ожидает бессмертная слава, не говоря уже о богатстве, которое ему достанется. Иллантин вздохнул: — Забудьте о сокровищах! Он тоже мечтал об этом. Несчетное количество раз представлял, как это будет — вот они поднимают из Рейна сокровища Нибелунгов и доставляют их на дрейфующий остров-континент. Подобно многим другим, он искал следы самого знаменитого из всех кладов и наконец после долгих и трудных поисков обнаружил потомков знаменитого уроженца Тронье на Аляске. Через надежного посредника, Альбериха — человека ростом с гнома, он смог вступить с ними в контакт. Тронье оказались прожженными авантюристами, которые в прошлом тщетно искали золото в земле Клондайка. Трое мрачных, жующих табак братьев.

Старший, их предводитель, носил черную повязку на глазу и два вороньих крыла на шляпе. Нибелунги? Хаген из Тронье? Они не знают такого. Они знают только, что их прадедушка Хагги Тронде во время золотой лихорадки прибыл на Аляску из Европы и привез сыновей Гюнни и Зиги и дочь Хильдхен. Прадедушка Хагги и его семейство долго и безрезультатно искали золото. Потом его сын от отчаянья женился на девушке легкого поведения из исландского бара. Бабушка тоже происходила из Европы и носила столь же забавное имя — Брунхильда или что-то вроде того. После рождения их сына Этцеля, отца троих братьев, в баре случилась большая стрельба из-за ревности, и пролились реки крови. Прадедушка Хагги, оба его сына и их сестра Хильдхен при этом отправились в мир иной. Но незадолго до легендарной перестрелки дедушка Зигфрид напал на мощную золотоносную жилу и бог весть почему дал ей имя «Золото Рейна». Он погиб, не успев оставить карту с точным указанием местонахождения жилы. Бюро, где была зарегистрирована его заявка, сгорело дотла той же трагической ночью, когда разгоряченная стрельбой толпа подожгла бар и близлежащие здания. Вся документация обратилась в дым. С той поры золотой рудник с легендарной жилой позабыт. Она должна залегать где-то на Клондайке. Хотя считается, что все золотоносные месторождения Клондайка и округи уже выработаны, семья никогда не прекращала поисков «Золота Рейна» дедушки Зигфрида. Они, братья, непоколебимо уверены в том, что однажды найдут жилу.— Забудьте про сокровища Нибелунгов, они вас просто лишают рассудка. Кроме того, жадность противоречит кодексу нашей страны, — строго предупредил иллантин. Пристыженные, трое друзей опустили глаза. Клининг прав: дома у них есть все, чтобы быть счастливыми. Но каждого манила великая слава.

— Ну, тогда в Дюссель… Как деревня-то называется, а, Клининг? — Дюссельдорф. — Колпаки по ветру! Сейчас мы покажем папаше Рейну, на что способны! — Вугур крутанул штурвал, и плот вошел в один из рукавов дельты Рейна.

ФЛОРИАН ФЛО

Хотя Дюссельдорфская ярмарка, раскинувшая палатки на лугах Оберкасселя, близ Рейна, ломилась от посетителей, над входом в блошиный цирк висела второпях нацарапанная табличка: «СЕГОДНЯ ЗАКРЫТО!». Там, в обшарпанной палатке, перед маленьким столиком, который выглядел как модель большой цирковой арены, на корточках сидел человек. Флориан Фло. Руди Бламан (таково было его настоящее имя), самопровозглашенный директор маленького цирка (об этом уведомляла табличка на палатке), напряженно наблюдал за крошечным существом. Оно было привязано тончайшими золотыми нитями к палочке, служившей опорой, на которую натягивался канатик для блошиных танцев. Укротитель блох был рад тому, что золотые нити, которыми он обычно привязывал своих подопечных к крошечным колесницам и маленьким щитам, оказались у него под рукой. Он все еще не мог поверить своим глазам и разглядывал непонятное крохотное существо. Малютка, без колпака ростом не более двух фаланг мизинца, смотрел на Флориана Фло молча, но очень свирепо. В обычной ситуации дрессировщик блох нашел бы это очень забавным — ну чем не сцена из фильма в жанре фэнтази? Но сейчас ему было не до смеха. Директор цирка от волнения подавился, потом почесал нос и с мощным «Аппччхи!» послал мощную струю воздуха прямо на стол, почти оторвав маленькое создание от опоры. Крошечные римские колесницы и щиты взлетели, сопровождаемые маленькими разноцветными мячиками из ваты, которыми жонглировали его блохи, и прочим реквизитом, описали большую дугу и исчезли во мраке палатки. Флориан Фло осторожно пошарил в темноте, положил найденный реквизит обратно на арену и от страха отпрянул: голубые глаза существа злобно сверкнули. — Мне… мне жаль… — пробормотал он, запинаясь.

«Этого не может быть! Не может быть!» — уговаривал себя герр Блоха. Он даже ущипнул себя, но это не помогло: крохотное создание не снилось и не мерещилось… Флориан Фло поднялся, вышел из палатки и очутился среди посетителей ярмарки. — А сегодня блошиный цирк работает? — спросил его молодой отец. — Фу! У меня уже зуд! — взвизгнула его жена. — Вы меня туда не затащите! После этого у меня будет полон дом паразитов! — И она потянула мужа и ребенка дальше. Директор цирка с отвращением смотрел им вслед. Типичная современная молодая семья: жена истерична и неуправляема, а муж — настоящая тряпка.

В последнее время дела Флориана Фло шли неважно: его «артисты» вызывали у большей части посетителей ярмарки чувство отвращения и нервный зуд. Те, кто с удовольствием смотрел фильмы ужасов, до дрожи в коленях боялись стать добычей необычных циркачей. Среди людей, посещавших палатку (а таких становилось все меньше) и готовых выложить по два евро за билет, обязательно находился острослов, который немедленно начинал делать глупые замечания и при этом почесываться. А поскольку глупость заразительна, вскоре начинала визжать одна из женщин: «А-а-а, меня укусила блоха! У меня всюду чешется! Эдгар (Гельмут, Карл, Отто и т. д., и т. п.), пойдем поскорее отсюда!». Все больших трудов стоило Флори успокоить людей и объяснить им, что все блохи привязаны и находятся под контролем. Удовольствие от действа получали только дети. Хотя бывало, что какой-нибудь истеричный малыш орал как резаный, что проглотил блоху, и представление приходилось прерывать. Проклятый бизнес больше не приносил ни малейшего удовольствия. Возможно, в будущем Руди Бламану лучше попытаться открыть зал игровых автоматов вроде тех, которые появились на ярмарочной площади, к возмущению владельцев традиционных аттракционов. ..."