Некрасивое и примечательное

ГОРОД МОЙ

Мне в Дюссельдорфе интересно повсюду. И всегда :-) Фотографирую.
(из дневниковых записей двухгодичной давности)

Я покажу тут (как бы отделив) и “некрасивое” в Дюссельдорфе, которое мне тоже по-своему нравится, и потому уже “примечательно”, что подтверждено самим фактом существования этих фотографий.

Оговорюсь: это не заброшенное (разве что на время нежилое) или асоциальное, но “нормально-бытовое”, качественное жильё и окружение его. Наверное, в даже самом просто (без изысков, “квадратиш, практиш, гут”) построено, но аккуратно, порядочно (в смысле: порядок поддерживается) и в сочетанием с природными (простыми) возможностями украсить жизнь.

И даже самое “невыгодно” расположенное мне кажется очень достойным. Поэтому (или потому что) я люблю Дюссельдорф?

“Напротив его окон вот уже три месяца строили дом, он смотрел, как растут стены, поднимаются один над другим этажи, как выводят оконные проемы, штукатурят, красят, навешивают двери, въезжают хозяева и устраиваются там. Соседство его взбесило, смотреть на камни ему нравилось больше… Он забывал обо всем перед античными статуями, особенно перед теми, что были покалечены”
- Флобер в “Воспоминаниях безумца”

Эти кирпичные (местами мрачноватые, но тем даже и симпатичные) закоулки современны, но кажется, что попадаешь там в какой-то фильм о чём-то старом. Это в очень благополучном районе частных домов, где каждая постройка и есть “мой дом - моя крепость”.

А за “Медийной гаванью” живут вот так (два жилых комплекса по обе стороны дороги, которая из центра ведёт в бывший порт (а значит, по определению - плохое место для жилья).

Солнечные батареи на фасаде - уже элемент декора жилого здания. Будущее уже наступило в настоящем.

А вот так выглядит в хмурый апрельский день место жительства 3 тысяч студентов 103 национальностей (статистика такое “завернула”). Покажу с удовольствием жилищные условия студентов в Дюссельдорфе - комплекс трёхэтажных домов в парковом ландшафте на территории университета.

Брутальная площадка под гриль и у-костра-посидеть, что называется, инклюзиве)

"...Молчание пустыни, в котором сыновья её различают чудные звуки, пугает жителей дождливых стран, тех, кто дышит каменным углём, чьи ноги утопают в городской грязи..."
- написал Флобер в “Воспоминаниях безумца”
(очень рекомендую)

Эти кадры я вывела в отдельную фоторепортажную заметку, так как вижу, что в мой “альбомный” дневник наблюдений они подойдут, но не войдут (из-за перегруза) или останутся незамеченными для зрителей-читателей на фоне красок апрельских и впечатлений этой середины весны в Дюссельдорфе.

А так как (читающие мой журнал заметили наверняка) я много читаю (считаю, что рассказчик так и должен делать, чтобы не изолировать мысль свою), приведу для ума ещё один фрагмент из рекомендованного под фотокадрами произведения:

“Для выражения чувств не нужно много слов, иначе книгу закончил бы первый рассказчик. Нашему герою, без сомнения, нечего было больше сказать, он дошел до той точки, когда уже не пишут, а всё больше размышляют. Вот тут он и остановился — тем хуже для читателя!

Я поражаюсь случайности, оборвавшей книгу в тот момент, когда она могла бы стать лучше. Автор вот-вот вступил бы в свет, о многом рассказал бы нам, но, напротив, он все более и более замыкался в мрачном одиночестве. Итак, он решил больше не жаловаться — знак того, что он действительно начал страдать...

Он очень жалел, что не стал художником, рассказывал о прекрасных полотнах, созданных его воображением. Жалел еще, что не стал музыкантом. Весной по утрам он бродил по тополиным аллеям, и бесконечные симфонии звучали в его ушах. Впрочем, он ничего не понимал ни в живописи, ни в музыке, восхищался сущей ерундой и уходил из Оперы с головной болью. Будь у него терпение, трудолюбие и, главное, более тонкое чувство формы, со временем он смог бы писать сносные стихи в альбомы знакомым дамам, а это очень изысканно, что бы ни говорили.

В ранней юности он начитался посредственных книг, и это сказалось на его стиле; с возрастом они показались ему отвратительными, но и великие авторы прежнего энтузиазма ему уже не внушали.

Он пылко любил прекрасное, а безобразное отталкивало его как преступление.

Действительно, издали оно страшит, вблизи омерзительно. Когда урод говорит, его едва терпят, если плачет — слезы его раздражают, когда смеется, его хочется поколотить, а если молчит, то лицо его кажется воплощением всех пороков и самых низменных инстинктов. Он никогда не прощал антипатии, возникшей с первого взгляда, но зато неизменно уважал едва знакомых людей, восхищавших его походкой…”