Как поэт делает композитора поэтом.

Генрих Гейне в «Мемуарах господина Шнабелевопского» вкратце описал представление драмы, которую видел в Лондоне в 1827 году* и «канонизировал» детали, ставшие легендарными: Летучий Голландец не может достичь гавани, поскольку поклялся «всеми чертями», что объедет какую-то скалу; экипаж призрачного корабля передает на берег пакет писем, адресованных уже умершим людям; встречное судно ожидает беда, если на борту нет Библии или к фок- мачте не прибита подкова; один раз в семь лет моряк может попытать счастья и сойти на берег. Но главное, Гейне намечает мотив возможного спасения Голландца, обретения им покоя, благодаря верности женщины.

Вагнер позакомился со сборниками рассказов («Салонами») Гейне еще в 1838 г. в Риге. В путешествии из Риги морем, когда Вагнер попал в шторм и чуть не погиб, легенда о Летучем Голландце была вновь услышана из уст моряков, отчаянно сражавшихся с разбушевавшейся стихией. В «Моей жизни» Вагнер вспоминает: «Невыразимое чувство овладело мной, когда эхо вернуло клич команды от ужасающих гранитных стен, под которыми бросали якорь и поднимали парус. Короткий ритм этого крика запомнился мне как сильное утешающее предвестие и оформился скоро в тему песни моряков моего «Летучего Голландца», идея которого уже вынашивалась мной и несомненно только от таких впечатлений получала новые музыкально-поэтические краски». Занятый в Париже поисками работы, Вагнер постоянно вспоминал и «Летучего Голландца», пока, наконец, познакомившись с Гейне, не спросил его разрешения использовать сюжет об этом «Агасфере океана» и найденную немецким поэтом версию избавления скитальца от проклятья.

*Гейне рассказывает старинную легенду в ироническом ключе, смещая акценты с проблем религиозно-мистических на проблемы этические. Дьявол, иронизирует Гейне, потому и разрешает Голландцу раз в семь лет сходить на берег, что уверен в невозможности спасения от заклятья, поскольку не земле не найдется ни одной женщины, верной своему избраннику. Ироническая интерпретация истории о Голландце чувствуется уже в начале повествования, которое Гейне начинает со слова Fabel — басня, сказка (но не легенда, как в русском переводе), что, несомненно, призвано настроить читателя на определенный лад. Романтическую легенду Гейне передает как досужую басню, в которой обычная концовка, дидактически морализованная, заменяется своей противоположностью.

Совершенно в другой тональности легенда о Летучем Голландце истолкована Вагнером, увидевшим в сказании черты мифа, константа которого — нескончаемые скитания человека и желание покоя. Сказание о моряке-скитальце воспринимается Вагнером обостренно, наверное, потому, что и сам художник ощущает себя скитальцем на этой земле: он постоянно переезжает с места на место в поисках лучшей доли и работает, работает, работает. Нет рядом и той женщины, которая бы его понимала и была беззаветно предана ему. ... Драматизируя историю Голландца, Вагнер ориентируется не только на легенду, но и на пьесу, о постановке которой говорит Гейне в «Мемуарах господина Шнабелевопского».

Есть еще одно важное различие в подходах Вагнера и Гейне к толкованию легенды о Летучем Голландце. Гейне рассказывает эту историю, а Вагнер показывает, — и потому подробно описывает место действия, отдавая дань местному колориту: скалистый норвежский берег моря, темная ночь, жестокий шторм. Вагнер наследует идеи романтизма, будучи необычайно восприимчивым к природе, которая понимается как единое целое, безусловно наделенное душой.

Море представлено как одушевленное существо, олицетворяющее и человеческие страсти, и стихию природы. Море то волнуется, бушует, неистовствует, то успокаивается, становится чуть ли не ласковым, причем все эти изменения находятся в зависимости от внутреннего состояния героев. Корабль Голландца появляется под кроваво-красными парусами (деталь, присутствующая и у Гейне, но не обыгранная им). У Вагнера красные паруса, контрастируя с черными мачтами, представляются более зловещими, зримым воплощением дьявольского заклятья и одновременно страданий неприкаянного грешника...

«Летучий Голландец» — первое произведение Вагнера, которое строится пока еще интуитивно на принципах нового жанра, впоследствии обоснованного художником теоретически, — на принципах музыкальной драмы. «Первые три вещи («Летучий Голландец», «Тангейзер» и «Лоэнгрин») я написал и сочинил к ним музыку еще до работы над теоретическими трактатами... сильно ошибаются, когда утверждают, будто я написал эти три произведения, намеренно подчинив их сформулированным мною абстрактным правилам».

Вагнер видит и развивает в сюжете о Голландце иллюстрацию романтической оппозиции жизнь — смерть, в которой жизнь есть страдание, а смерть — желанное избавление от страдания, но принести это избавление способна лишь великая любовь.

У Вагнера в «Летучем Голландце» понятие смерти обретает для героев различные смысловые значения. Желание смерти — лейтмотив сознания Скитальца становится то своеобразным бунтом против бессмысленности существования, то стремлением преодолеть роковую предопределенность, то надеждой на вечное успокоение души.

В истолковании Вагнером антиномии жизнь — смерть проявилось и мифологическое понимание жизни как субстанции, ограниченной временными точками рождения и смерти. Но понятие смерти в «Летучем Голландце» трактуется не как окончательное уничтожение жизни, а как переход в иную форму существования. Смерть становится основой новой жизни, но в другом измерении, в круговороте бытия, не имеющем начала и конца, т. е. в вечности. В таком контексте жизнь и смерть находятся не в оппозиции, а в своеобразном сотрудничестве: жизнь порождает смерть, а смерть ведет к возрождению жизни.

В «Обращении к моим друзьям» Вагнер, подводя своеобразные итоги своей деятельности, отмечал, что, начиная с «Летучего Голландца», он становится поэтом, который художественно обрабатывал сырой материал народной саги и заранее осознавал возможности музыкального воплощения своих стихов.

Источник: http://19v-euro-lit.niv.ru/19v-euro-lit/articles-ger/lozovich-istoki-mifopoeticheskoj-dramaturgii.htm

Листая книги (о Гейне и путеводители)...

...Хотела дверь одну ("припасённую" для исследования, недюссельдорфскую, но красную и историческую) показать. И запомнить про "багрово-красный дух Средневековья". Фотография с дверью никак не хочет правильно вставляться!.. Что за напасть?

Пока отложу фото в сторону, возьмусь за "книжную полку", почитаю и порекомендую всем, кто сравнивает Россию и Германию и уважает лирику, интересуется 19 веком и историей+литературой этих стран. И ещё тем, кому интересен Тютчев и Гейне - поэтически и человечески.

Не перестаю удивляться мыслям и судьбам поэтов. Читаю сегодня:

"С глубочайшим презрением Гейне относится не только к политическим приличиям, но и к самой политике; ... он заявляет, что на великие явления политической жизни следует смотреть с высоким поэтическим равнодушием, судить не как моралист и не как политик, а как разумный зритель в большом театре, где комедиантов хвалят и порицают не за их роль, а за их игру. ... Он настроен тоньше, он критикует не роль, а игру... Здесь обнаружены главные предпосылки гейневской морали — эстетические.

В Мюнхене снова оживилась поэтическая деятельность Гейне. Какая ирония судьбы! — вспоминал он в 1830 году: «я, любящий больше всяких других занятий следить за грядами тучек, угадывать метрическую прелесть слова, подслушивать тайны стихийных духов и погружаться в чудесный мир старых сказок,— я должен был издавать «Политические Анналы», обсуждать современные интересы».

Зима 1828 года была тяжела для Гейне. Он приехал подавленный заботами о хлебе, о недававшейся карьере; в Мюнхене ему досаждала скучная редакторская работа. Его письма полны жалоб: ужасный климат, он его убивает; всюду духовная мелкота, самая глубочайшая; его мучают нестерпимо головные боли; наконец, он заболевает настолько серьезно, что думает о распоряжениях на случай смерти".

Заметим, что ему тогда было чуть более 30 лет...

Материалы, рассказывающие очень интересно о любви к городам и странам, родным и чужим - исследование Тынянова* "Тютчев и Гейне" беру себе "на книжную полку" и в работу. Почитать и подумать. О статье этого автора "Блок и Гейне" читаю в актуальном контексте: "Её научный удел, как и жребий незавершенных трудов Тынянова о Гейне, оказался частью трагикомической судьбы наследия Гейне в России и его оценки в русской литературной мысли XX века"... Что это?!? Есть не только трагикомические судьбы у поэтов, у их наследия, но и даже у научных исторических и литературных исследований?

*Тынянов - переводчик поэзии Гейне (принципы своих переводов он изложил в статье «Портрет Гейне»). Родился 120 лет назад в еврейской семье. Окончил историко-филологический факультет Петроградского университета в 1918 году. В 1919-20 годах Тынянов преподает литературу в школе, а в 1921—30 он был профессором (!) Института истории искусств. Писательствовал и переводил. К концу 1920-х годов рассеянный склероз, которым Тынянов страдал с молодости, приводит к частичной утрате работоспособности. К началу войны Тынянов уже был инвалидом. Умер в декабре 1943 года похоронен на Ваганьковском кладбище.

Читаю материалы монографии Тынянова, опубликованные по рукописи — незавершенной работы (1917—1920), узнаю, что в ранних списках своих неопубликованных работ в конце 1920 года Тынянов уже называл «исследование „Тютчев и Гейне“». Вспоминая о знакомстве с Тыняновым в 1913 г., сообщается, что он уже в то время изучал биографию Гейне (архив Ю. Г. Оксмана). К университетским годам относится и большое количество выписок и конспектов литературы по немецкому романтизму и биографии Гейне (ЦГАЛИ, АК). Не позже лета 1921 года была подготовлена к печати статья «Тютчев и Гейне».

В этой незаконченной монографии можно найти неизвестные переводы художественной и эпистолярной прозы поэта. Работа любопытна ещё в одном отношении — как первый известный случай, когда Тынянов позволил себе нарисовать некоторые картины рукой беллетриста (интересно мне для работы над аудио-гидом - пассажи о Мюнхене и мюнхенцах!). Узнаю, что в планах Тынянова фигурировали темы замыслов: «Тютчев в Мюнхене» и «Греч и мать Гейне»...

Об одном городе. И о другом городе.

"Причина заключается в том, что -NN- вовсе не город, -NN- - лишь место, где собирается множество людей, и среди них немало умных, которым все равно, где они находятся; они-то и составляют интеллигенцию -NN-а. Проезжий чужестранец видит только втиснутые в линию однообразные дома, длинные, широкие улицы, проложенные по шнурку, почти всегда по усмотрению отдельного лица и не дающие никакого представления об образе мыслей массы.

Только счастливец может разгадать кое-что в области частных убеждений обывателей, созерцая длинные ряды домов, старающихся, подобно самим людям, держаться дальше друг от друга и окаменевших во взаимной неприязни.

Лишь однажды, в лунную ночь, когда я, в несколько поздний час, ... я заметил, как это черствое состояние перешло в кроткую меланхолию, как дома, столь враждебно стоявшие друг против друга, теперь, словно добрые христиане, обменивались умиленными взглядами, и, готовые упасть, устремлялись примиренно друг к другу в объятия, так что я, несчастный, идя посередине улицы, боялся быть раздавленным. Иным эта боязнь покажется смешною, да и сам я над собой смеялся, когда на следующее утро проходил по тем же улицам, глядя на все трезвыми глазами, а дома прозаически зевали, стоя друг против друга. Действительно, требуется несколько бутылок поэзии, чтобы увидеть в -NN-е что-либо, кроме неодушевленных домов да ... берлинцев".

Да, теперь я "разглашу" эту NN-загадку. Речь идёт о Берлине, каким его видит выходец из Дюссельдорфа, поэт Генрих Гейне (цитирую из его "Путевых картин" 1827 года).

"Здесь трудно увидеть духов. В городе так мало древностей, и он такой новый, и все же новизна эта уже состарилась, поблёкла, отжила. Дело в том, что возник он, как отмечено, не по желанию массы, а главным образом по воле отдельных личностей. Великий Фриц, конечно, ещё лучший среди этих немногих; всё, что он застал, было лишь прочным фундаментом; только от него город воспринял свой особый характер, и если бы по смерти его больше ничего не строилось, то остался бы исторический памятник духу этого удивительного прозаического героя, с истинно немецкой храбростью развившего в себе утонченное безвкусие и цветущую свободу мысли, всю мелочность и всю деловитость эпохи.

Таким памятником представляется нам, например, Потсдам; по его пустынным улицам мы бродим, как среди посмертных творений философа из Сан-Суси, он принадлежит к его oeuvres posthumes (1); хотя Потсдам и оказался лишь каменною макулатурою, хотя в нём много смешного, все же мы смотрим на него с настоящим интересом и время от времени подавляем в себе желание посмеяться, как бы боясь получить по спине удар камышовой трости старого Фрица".

________________________________ 1 Посмертным произведениям (фр.).

Смотрите, как выглядит для Гейне Берлин против Мюнхена:

"Всё вышесказанное относится только к внешнему виду Берлина, и если сравнить с ним в этом смысле Мюнхен, то с полным правом можно утверждать, что последний составляет полную противоположность Берлину. Ведь Мюнхен - город, созданный самим народом, и притом целым рядом поколений, дух которых до сих пор ещё отражается в постройках, так что в Мюнхене, как в макбетовской сцене с ведьмами, можно наблюдать ряд духов в хронологическом порядке, начиная с багрово-красного духа средневековья, появляющегося в латах из готических дверей какого-нибудь храма, и кончая просвещённо-светлым духом нашего времени, протягивающим нам зеркало, в коем каждый из нас с удовольствием узнает себя.

В такой последовательности заключается элемент примирения; варварство не возмущает нас более, безвкусица не оскорбляет, раз они представляются нам началом и неизбежными ступенями в одном ряду. Мы настраиваемся на серьёзный лад, но не сердимся при виде варварского собора, который все ещё возвышается над городом, напоминая прибор для стаскивания сапог, и даёт в своих стенах приют теням и призракам средневековья. Столь же мало вызывают наше негодование и даже забавно трогают нас замки позднейшего периода, похожие на косички к парикам, неуклюжее, в немецком духе, подражание противоестественно гладким французским образцам - все эти пышные здания, полные безвкусицы, с нелепыми завитками снаружи, а внутри еще более изукрашенные кричаще пёстрыми аллегориями, золочеными арабесками, лепкой и картинами, на которых изображены почившие высокие особы: кавалеры с красными, пьяно-трезвыми лицами в обрамлении париков, напоминающих напудренные львиные гривы, дамы с тугими прическами, в стальных корсетах, стягивающих их сердца, и в необъятных фижмах, придающих им ещё большую прозаическую полноту.

Как сказано, зрелище это не раздражает нас, оно обостряет живое чувство современности и её светлых сторон, и когда мы смотрим на творения нового времени, возвышающиеся рядом со старыми, то, кажется, с головы нашей сняли тяжелый парик и сердце освободилось от стальных оков. Я имею здесь в виду радостно-светлые храмы искусства и благородные дворцы, в смелом изобилии возникающие из духа великого мастера - Кленце".

Лорелея Lorelei

Это цитата сообщения -KRASOTA-Оригинальное сообщение Общеевропейскую известность она получила в XIX веке, после того как Генрих Гейне (родившийся в Дюссельдорфе) написал одно из своих лучших стихотворений:

Не знаю, что значит такое,
Что скорбью я смущен;
Давно не дает покою
Мне сказка старых времен.
Прохладой сумерки веют,
И Рейна тих простор;
В вечерних лучах алеют
Вершины далеких гор.
Над страшной высотою
Девушка дивной красы
Одеждой горит золотою,
Играет златом косы,
Золотым убирает гребнем
И песню поет она;
В её чудесном пенье
Тревога затаена.
Пловца на лодочке малой
Дикой тоской полонит;
Забывая подводные скалы,
Он только наверх глядит.
Пловец и лодочка, знаю,
Погибнут среди зыбей;
Так и всякий погибает
От песен Лорелеи.
(Перевод А. Блока)

Немецкая легенда о Лорелее принадлежит к числу так называемых "местных преданий", то есть связанных с какой-либо определенной местностью. На берегу Рейна, близ города Бахараха, стоит высокая скала, издревле славившаяся удивительно отчетливым эхом, которое разносит далеко по воде голоса и каждое сказанное слово повторяет несколько раз. Эту скалу называют скалой Лорелеи. Легенда рассказывает, что в давние времена неподалеку от этой скалы в прибрежной деревушке жил бедный рыбак с дочерью, золотоволосой Лорелеей. Лорелея полюбила знатного рыцаря и бежала с ним из отцовского дома. Рыцарь увез ее в свой замок, но недолгим было счастье красавицы. Прошло время - и рыцарь охладел к прекрасной Лорелее.

Она вернулась в родную деревню и стала жить, как жила прежде, но сердце ее было разбито.Красота Лорелеи привлекала многих достойных юношей, многие верно и преданно любили ее и хотели сделать своей женой, но она никому не верила и никого не хотела любить. Люди начали обвинять ее в жестокосердии, а некоторые говорили, что она завлекает мужчин колдовством, чтобы отомстить им за измену рыцаря. Эти слухи дошли до местного епископа. Он призвал к себе Лорелею и стал сурово ее упрекать. Несчастная красавица заплакала и поклялась, что неповинна в колдовстве, а потом сказала, что единственное её желание - окончить свои дни в монастыре, в тишине и уединении. Епископ одобрил её намерение и дал ей провожатых до ближайшей обители.

Путь туда лежал по берегу Рейна. Лорелея поднялась на высокую скалу, чтобы в последний раз взглянуть на рыцарский замок, где она так недолго была счастлива. А в это время её неверный возлюбленный плыл на лодке по Рейну, приближаясь к опасному водовороту у подножья скалы. Увидев его, Лорелея простёрла к нему руки - и окликнула по имени. Рыцарь взглянул наверх, забыв про вёсла, и тут же лодку подхватило водоворотом, перевернуло и увлекло на дно. Лорелея с горестным криком бросилась со скалы в воды Рейна следом за своим возлюбленным - и утонула. Но с той поры по вечерам, на закате, стала появляться над Рейном её бесплотная тень. Словно живая, сидит Лорелея на вершине скалы, золотым гребнем расчесывает свои золотые волосы и поёт так печально и нежно, что всякий, плывущий в этот час по Рейну, заслушавшись, забывает обо всем на свете и гибнет в водовороте у подножия скалы Лорелеи...